Иду обратно по той же улице. На меня гитлеровские пособники не обращают внимания. Литовские солдаты срывают ставни, вламываются в еврейские дома, выгоняют спрятавшихся евреев. У обреченных на смерть окаменели лица, кажется, до них не доходит смысл происходящего. Вот мальчик машинально ступил на тротуар. Здоровенный солдат бьет его сапогом в спину. Мальчик качнулся, с трудом удержался на ногах, ему очень больно, но он не плачет. Евреи идут молча, не просят пощады. Дальше улица пустынна, палачи там прошли. На окраине города уже нет оцепления. Из деревни в город толпа женщин идет грабить. Они спешат. Еще живы евреи, а их дома уже разграблены соседями. Немцы не возражают, самое ценное они изъяли у евреев заранее.
Наугад бреду по безлюдному полю. Словно в насмешку, природа подарила нам еще один теплый солнечный день ушедшего бабьего лета. Издали, со стороны полустанка, доносится пулеметная очередь, затем одиночные выстрелы. Убивают. Эти выстрелы - будто вбиваемые в голову гвозди. Нет слез, лишь тупая боль внутри. Гибнут мои близкие, товарищи, знакомые, гибнет окружающий мир, с которым я был связан тысячью невидимых нитей, вне которого я себя не представлял. Это кажется невероятным, будто кошмарный сон.
Опять выстрелы. Они торопятся. Предстоит большой объем работ во имя идеи, начертанной фюрером. Ведь это они привели убийц - солдата, целовавшего мою сестричку, и интеллигентного штабного офицера.
Я подался в Барановичи. Как-никак, областной центр, в котором только евреев больше 10 тысяч. Не могут же там на виду у всех убить столько людей. Держась подальше от дороги, я уходил навсегда из своего родного города.
НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ
В Барановичах евреи жили в своих домах, свободно передвигались по городу с нашитыми желтыми звездами. Город большой, с пригородами, мастерскими, подземными сооружениями, который окружить и тщательно прочесать в поисках евреев казалось невозможным. Поэтому евреи чувствовали себя здесь в большей безопасности, но регулярно выполняли требования по сдаче золотых вещей.
Приютили меня Сухаревские - добрые знакомые моих родителей. Как и всем евреям, им предстояла тяжелая зима, и долго пользоваться гостеприимством этой семьи я не мог. Я знал, что недалеко от Слонима в деревне Полонка живет последняя оставшаяся в живых двоюродная бабушка - Мерча Бревда. Женщина из Полонки рассказала, что в имение вернулась прежняя помещица вдова польского полковника, хлопочущая перед немецким начальством, чтобы не трогали евреев ее деревни. Эта еврейка скоро возвращается домой и согласна взять меня с собой.
