Холмс кивнул и пустил к потолку огромное сизое кольцо дыма.
– Этот тип на редкость отвратителен, не так ли? Не думаю, что встречал когда-либо прежде человека, на чьем лице зло запечатлелось бы более явственно, а в Лондоне я видал самых худших представителей рода человеческого. Но это ничего нам не дает. – Он поднялся и направился в свою спальню.
– Куда вы? – поднялся и я.
– Куда вам не надо, – бросил он через плечо. Дверь за ним закрылась.
Ответ Холмса был столь резок и неожидан, что на миг я совершенно опешил и никак не отреагировал. По зрелом размышлении, однако, я решил не обижаться, поскольку было очевидно, что подобное поведение Холмса объяснялось сильнейшим переутомлением. Напряженная деятельность на протяжении двух прошедших дней взвалила на его ослабевший организм гораздо большее бремя, нежели я представлял. Охваченный внезапным страхом, я посмотрел на каминную полку, однако с облегчением обнаружил, что его склянка с кокаином и сафьяновый футляр, где мой друг хранил шприц для подкожных инъекций, остались на месте. Его здоровье и без дополнительного пристрастия к наркотику, о котором я уже упоминал в своей летописи, пребывало в опасном состоянии. Рассудив, что на данный момент спальня является для Холмса наилучшим местом, я решил больше к этой теме не возвращаться, а закурил папиросу и уселся, чтобы хорошенько поразмыслить над загадкой, которой мы занимались. Ни до чего путного я, конечно же, так и додумался, а лишь заработал себе кашель. Я бросил в камин окурок уже третьей папиросы, когда дверь спальни Холмса открылась и в комнату вошел поразительный субъект.
На вид это был матрос-индиец, один из тех туземцев, что трудятся в морях Ост-Индии. Из-под малинового платка с худого и коричневого, словно кора хинного дерева, лица на меня вызывающе уставился единственный здоровый глаз, другой же был скрыт засаленной черной повязкой, из-под которой через всю левую щеку к углу зловещего рта рваным полумесяцем шел ужасный белесый шрам. Изо рта торчал окурок толстой черной сигары, временно потушенный. Одеяние этого странного человека было грубым и перепачканным смолой, а из брезентовых башмаков торчали большие пальцы. Не будь я на сто процентов уверен, что Холмс был в своей комнате один и что попасть в нее можно только через ту самую дверь, в которую он до этого и вошел, я ни за что не признал бы своего друга в том бродяге, что предстал сейчас предо мной. Всем своим обликом, с головы до пят, он отнюдь не внушал доверия: не хотел бы я, чтобы подобный тип оказался у меня за спиной где-нибудь в переулке Ист-Энда.
