Он обиженно помолчал.
— Америка очнулась, как Германия после поражения от нашей коалиции в предпоследней страшной войне. Мы смирились, что теперь не первые.
— А разве вожди ислама не отошли от джихада? — наивно спросил я.
— Какое там! — взвинтился Майк. — До сих пор действует фетва — приказ имама убивать новых Рушди, осмелившихся вольно интерпретировать Коран. Зарезать, как собаку, где бы их ни застали.
— Мозги остались прежними, — буркнул Веня.
Чувство тревоги присуще всем. Но почему она не срабатывает по отношению к судьбе планеты? Успокаивает договор о нераспространении? Недостаток интеллекта? Убегание из тяжкого бремени ответственности, ибо страшно докапываться до истины, и тогда незачем жить.
Почему мне так тревожно? За беззащитного Веню? Или за судьбу планеты? Наверно, одно связано с другим.
— А тут еще великое затопление, — рассуждал Майк. — Что с нами будет?
Зона отчуждения действительно напоминало нью-йоркские руины на верхних улицах Нью-Йорка девятнадцатого века, или руины Детройта. Брошенные зияющие пустыми окнами дома. Полное запустение, настоящее гетто. Нищие в замшевых куртках от Гуччи сидели у опрятных чистеньких жилых кондоминиумов посреди руин, со стенами окрашенными в яркие цвета, с черными смоляными квадратами, отделяющими каждую квартиру. Эти квартиры подарены правительством по программе велфера. Здесь тоже полно лишних людей. На улицах воспроизводилась матрица прошлого века — эбонитовые афроамериканцы совали нам листки с голыми дамами.
Оказывается, Венины активисты подготовили нам встречу. На грязной ничейной площади Гарлема собрались люди. Веню встретили настороженно.
Здесь он говорил проще, чем с профессорами. Его слова о духовном одиночестве и призывы к протесту вызвали шум. Это другой народ, его боль была настоящей — боролся за прямое выживание. Борьба профсоюзов за права рабочих и повышение зарплаты привели к повышению налогов на богатых, и те сбежали со своими бизнесами. Затем из-за вынужденного повышения налогов сбежали все предприниматели, дома опустели, производства остановились, и начались разбои и убийства. Целые районы опустели из-за миграции.
Здесь были оставшиеся, привыкшие жить на велфере.
Кто-то крикнул:
— What the fuck are you doing here? Nasty old bastard![3]
— Fuck off!
Я шкурой ощутил опасность, как на толчке в иранском вагоне при бомбежке.
Тут было разрушено даже коллективное подсознательное, но отнюдь не в сторону творческой индивидуальности. Каждый дрался за себя, обнажая что-то безобразное. Только в прошлом такие случаи могли решаться насильственной переделкой мозгов. Благодаря этой переделке в двадцатом веке целая нация превратилась в «единую общность — совковый народ».
