Мир не дает любить: слишком огромен и равнодушен. Где же прячутся другие, так же «в себе» всю жизнь? Неужели это фатально? Иного не может быть. Надо понять, и успокоиться.
Не остается ничего после смерти. И только одно утешение — возможность оставить после себя нечто, что может продлить твою необыкновенную пустую жизнь. Но если так и не смогу ничего оставить?
Но я знал, что это преходяще.
Как боль моей судьбы, что так ясно чувствую, сделать всеобщей? Как слиться с общей судьбой? То есть с тем, что не вызывает любви.
Человек сам создает в себе настроение, доходит до прозрения, что смерти нет. Только в озарении, что другие — это я, со всеми моими болями, потерями и надеждами, вспыхивает близость ко всем. Что такое — «отдавать себя другому»? Это значит любить его как самого себя. Только в любви и поэзии оболочка «я» исчезает.
Я искал у философов ответы на эту загадку, спотыкался над фразами философской книжки, вроде: «Сокрытость онтического человека, неспособного в своей сингулярности разомкнуть онтологического человека в просвет бытия». И понимал! Какие-то галлюцинации догадок вспыхивали в голове. Такое впечатление, что читал философию один, в пустоте. Больше никому это не приходило в голову, что такое можно читать. Вот бы осмеяли дебилы-одноклассники!
Но душа молчит. Приходится умственно вертеть с разных сторон воспоминания о состоянии, когда приходило вдохновение. Слова мелеют, порхают отдельно от чувств. Повторяю угаданные раньше звуки записанных в дневник стихов: «Огромный день мой раздувает горны каких-то новых сил — я сумерками их…», как в ритуале, повторяю их, чтобы вызвать озарение. Что это — любопытство испытать какое-то наслаждение, вроде секса, или это из трагического надлома внутри?
Слова Вени о том, что надо любить, чтобы приходило озарение, я всегда знал по опыту писания стихов, когда мир вдруг становился ясным и гармоничным, и я любил, жалел его. Но как удерживать в себе это слабое мерцание?
Может быть, недостаток таланта? Скорее всего. Нас много, а талантов мало.
Что я люблю на земле?
Конечно, люблю маму, но мы с ней молчим, не о чем говорить. Люблю кошек и собак — они не умеют притворяться.
Неужели больше ничего не люблю? Почему моя молодость оказалась такой надломленной?
У меня мало друзей среди тех, кого знаю. Мы с сослуживцами равнодушны друг к другу, часто злюсь на их лень и нелюбопытство, хотя после расставания будет чего-то не хватать. Жалко их мозгов, не умеющих видеть дальше предметного мира.
