Я против суеверий:
Тринадцатого декабря
Ты отворила двери…
Был красным лист календаря,
Воскресным – день недели,[2]
И мы, короче говоря,
Друг друга разглядели.
Тринадцатого мая я
Тобою был отринут.
Тринадцатого декабря
Тобою снова принят.
А в январе сего числа
Ты ручку мне преподнесла.
Наверно, чтобы не было старо
То, что пишу я, своему поэту
Ты подарила вечное перо,
Похожее по форме на ракету.
Ракета: современно и остро.
Я понимаю современность эту —
Ракетой мысль взлетела над костром,
Сжигавшим тех, кто так же рвался к Свету.
Костер, зажженный Разумом в пещере,
Рассеял мрак, и отступили звери.
Но Разум вечно окружен зверьем,
И много жизней пламя погасило.
Так кто же победит в игре с огнем?
Добро иль зло? Рассудок или сила?
Как мой отец ухаживал за мамой?
Смешной вопрос, какой уж тут рассказ:
Нам не понять, какой бывала драмой
Любовь, что к жизни вызвала всех нас.
Но голос крови, властный и упрямый,
Живет во мне: я весь в отца сейчас.
И мне идти дорогой той же самой
К своей любви и тоже – в первый раз.
И вновь проблемы долга и морали,
И мне сомненье душу тяготит,
Что тот же путь я обрету едва ли:
Была война. На ней отец убит.
А мама, вспоминая говорит,
Что ей таких сонетов не писали.
Мы так близки: каких-то три квартала,
Всего каких-то семь минут ходьбы.
Не так уж много – и не так уж мало:
“Рукой подать” и все ж – “рука судьбы”.
Пожмем ее и все начнем сначала,
Забыв про “если” и отбросив “бы”,
Мне мало идола, мне мало идеала —
Как женщина пойми мои мольбы.
Пойми меня, как понимала прежде,
Простив неугомонному невежде
Его желанье дерзкое посметь
Тебя любить не будучи любимым…
Все в жизни поправимо. Только смерть
Все в жизни делает непоправимым.
“Кто любит – идет до конца.”[3]
Есть строчка такая у Грина…
А я – только-только с крыльца,
И где-то еще середина.
И много во мне от юнца —
Едва ли я – зрелый мужчина,
Но мне не скрывает лица
Зато никакая личина.
Я весь пред тобою раскрыт,
Как эти стихи – на ладони.
Не очень красивый на вид
Твой самый последний поклонник:
Личина не скроет лжеца —
Ему не дойти до “конца”.
