Но бабка Арина ничего толком не вспомнила, потому что прожила при крепостном праве всего год-другой, потом пришла воля. Рассказов про старину бабка много наслушалась от своей матери и стариков, и рассказы эти были совсем не страшные — про доброго барина, про красавицу-барыню и барчат. Бабкина тетка была у барчонка в кормилицах. Барчонок уже вырос, но часто к ней в деревню прибегал и просил — нянь, дай хлебушка ржаного! Ему отрежут скибочку черного, посыпят солью. Он очень деревенский хлеб любил, наверное, дома ему такого не давали, а все пряники да ситный.
Анюта слушала, удивленная и разочарованная. Кому же верить? Старушки жизнь при барах нахваливали, а учительница совсем другое говорила. Бабки, конечно, бестолковые, неграмотные, но учительнице откуда про ту жизнь знать, она ведь сама ее не видала? В душе Анюта больше доверяла бабе Арине, а не учености. Бабка знала всех помещиков в округе, живших еще до нашествия французов, а многих видела собственными глазами, тех, которые пришлись на ее жизнь. Анюта очень любила слушать про помещиков. Сначала они все перемешались у нее в голове: кто чей отец, кто — сын, сколько у кого было детей? И как это бабка их всех помнила и ловко сплетала в фамилии и роды, распределяла по усадьбам и деревням! Бывало, заведется рассказывать про старину — хватало на долгий зимний вечер.
— Тут до Мокрого, до Мокрого от нас пять километров, шесть помещиков жили — Зорин, Щекотиха, Дятчиха, Глазуны, Ивановы. Мишка Щекотков какую-то войну воевал, знать, против французов, много земли за это получил от царя, потом эту землю продавал и скоро прожился. А Зорин за дочкой дал в приданое четыреста гектар. Зорин старик был, поп, дети его — четыре дочки и сын, Петр Иванович, врачом служил в Москве, Москва тогда город нестоличный был. Этот Мишка Щепотков взял у Зорина дочку и четыреста гектар приданого, у них сын народился Дмитрий Михайлович. Было ему лет тридцать шесть, поехал он как-то в Москву, выпил где-то в чайной стакан чаю — и помёр! Привезли его домой в железном гробу со стеклянным оконцем. Мы бегали глядеть. Девки говорят: «Пойдем поглядим». Пришли, нас пустили, табуреточку поставили, мы влезли, поглядели: лежит за стеклом, а над ним птушка поет, красиво!
— За стеклом и птушка поет! — передразнила Любка.
Анюта сердилась на старшую сестрицу: ничему на свете не верит и все обспорит. Даже батю не боялась, что ни слово — то поперек. Анюте и в голову не приходило сомневаться в бабкиных бывальщинах, она даже птушку себе представила, живую в клетке или механическую, такую как живет у них в часах. Говорят, раньше были такие механизмы. Но бабка не обращала никакого внимания на Любкины насмешки.
