Ой, наступала та чорна хмара,
Став дощ накрапать.
Крепнут, наливаются мощью басы:
Ой, там збиралась бідна голота
До корчми гулять.
Поют с задором, с вызовом:
Пили горілку, пили й наливку,
Ще й мед будем пить,
А хто з нас, братця, буде сміяться,
Того будем бить.
Где родилась эта песня? В корчме, где топит свое лихо незрячий брат гречкосей, а может, в обожженной солнцем степи у чумацкого костра?
И никакой горилкой — медом-наливкой не залить горькую обиду на богачей-дукачей:
Ой, іде багач, ой, іде дукач —
Посміхається:
Ой, за що, за що вража голота
Напивається?
Ой, беруть дуку за чуб, за руку,
Третій в шию б’є:
Ой, не йди туди, превражий сину,
Де голота п’є!
И была еще одна ночь в Жовнине. Так же таинственно зеленели звезды над старым селом. Уже опустела «улица», умолкли песни. Только Сула своим серебристым голосом что-то напевала Миколе.
Щемящая грусть, ожидание чего-то, тихая, ничем не объяснимая радость — все это подступало к сердцу, билось в груди.
Ой, не світи, місяченьку,
Не світи нікому.
Песня! Откуда? Не в нем ли самом она звучим? Ну, конечно, давняя знакомая. Еще в Гриньках попала в заветную тетрадь. Те же слова и та же мелодия. Но голос! Откуда в нем столько юности, свежести, трепетного тепла? И просит и заклинает:
…Не світи нікому.
Тільки світи миленькому,
Як іде до дому.
Кто эта девушка? Так увлеклась пением, прислонившись к тополю, что ничего не видит вокруг себя. Не дочь ли Сулы, не родная ли сестра шевченковой Лилеи, русалка, загубленная злым паном?
Луна вырывается из облаков, щедро заливает бледное лицо, длинные пышные косы девушки.
Настя-Настуся?! Давно ли бегала босоножкой по леваде, давно ли гусей пасла для стола панского? Дочь старой Бурички, бывшей маменькиной служанки.
Какое лицо! Чистое, святое, как лилия. И глаза что звезды, промытые весенним дождем. С нее писать бы мадонну. С таким голосом хоть сегодня в Миланскую оперу.
А знает ли Настя, каким сокровищем обладает? Кому, какому счастливцу поет свою песню:
Світи йому ранесенько,
Та й розганяй хмари.
Подойти бы. Заговорить. Сам бы все хмары разогнал «ад твоей головой, моя Лилея, Настенька-Настуся!
…В ту ночь так и не осмелился ни подойти, ни заговорить. Познакомила «улица».
И вскоре жовнинские ночи слились в одну соловьиную ночь. Что бы ни говорил Микола о своей любви, Настя все переводила на хорошо знакомый ей язык, язык песни.
Никогда раньше не светил так ясен месяц, никогда не было столько звезд на жовнинском небе, но еще больше песен зняла Настуся.
