Гимназисты-кузены в восторге от нового дома, от Сулы и… каникул. Друзья не расстаются ни на минуту.
От зари до зари на берегу тихой Сулы. То купаются — из воды не вылезают, то рыбу удят. Можно и просто так, без цели полежать на ласковой прибрежной траве, бездумно следить за ленивым ходом облаков.
Сон подкрадывается незаметно, и уже не облака, а богатырские кони плывут над Сулой, впереди боевой дружины — князь Игорь, за ним скачет, посвечивая своим золотым шлемом, буй-тур Всеволод.
Кони ржут за Сулою,
Звенит слава в Киеве…
По вечерам у старой водяной мельницы собирается «улица». Поют парубки и девчата.
Ой, Гандзю, милостива,
Чим ти брови намастила?
Купервасу купувала,
Чорні брови малювала, —
заводит парубок насмешливо, и сразу хлопцы лихо, с издевкой подхватывают:
Ой, Гандзю, кучерява
Під решетом ночувала.
Як решето продереться,
Гандзя лиха набереться.
Не остается в долгу и «Гандзя»:
Ой, ти дуб, я береза,
Ой, ти п’яний, я твереза,
Ой, ти старий, я молода,
Чом між нами незлагода.
Тот же насмешливый голос отвечает:
Ой, я дуб, ти береза,
Ой, я п’яний, ти твереза.
Ой, я старий, ти молода,
Тим між нами незлагода.
Чаще над Сулой плывут в это лето грустные, хватающие за сердце песни. Матери и жены, сестры и невесты, вдовы, даже не успевшие побывать под венцом, оплакивают своих сыновей и братьев, мужей и возлюбленных, убитых на Севастопольских бастионах в Крымскую кампанию:
Ой, на горі огонь горить,
А в долині козак лежить,
Накрив очі китайкою,
Заслугою козацькою.
Каркает ворон над головой, а у ног казака верный конь плачет, с хозяином-другом прощается. Бежать ему дорогой степной, широкой, через вражьи заслоны к родному дому… Выйдет мать, спросит:
Ой, коню мій вороненький,
А де ж мій син молоденький?
Лежит казак в чистом поле на чужой сторононьке. Не вернуться ему ни к дивчине — голубке своей, ни к родной матери, не ловить ему рыбу в Суле, не пахать, не сеять на земле, вспоенной кровью и потом предков.
И уже другой голос с тоской и тайной надеждой вопрошает:
Ой, вербо, вербо.
Де ты росла,
Що твоє листячко
Вода знесла?
Друзья не шелохнутся. В огромном дупле столетней вербы, бог весть когда расцеловавшейся с молнией, почти совсем темно. И непонятно, как удается Миколе записывать мелодию в нотную тетрадь, с которой все лето не расстается. В дупле, как уверяет Микола, романтичней.
Зато на ярмарке можно с Созонтом потолкаться вволю.
Не только с Созонтом. С двумя приятелями ходит по ярмарке еще один незримый дядько — насмешливый, все подмечающий Рудый Панько.
