Перед уходом Илья Сергеевич произнес целый монолог о том, что все эти окружающие нас вещи стоят недорого и вполне доступны каждому, что русский человек должен жить в русском интерьере, тогда и дух будет русский, что надо отвыкать от советского дурдома и т. д. Но у меня не было особого подъема русского духа, когда мы ехали обратно. Такой затхлостью даже на расстоянии несло от увиденного, не от самих вещей по отдельности, а от непомерного скопления, демонстрации их, так что для самого хозяина уже не оставалось жилплощади, и он не мог шагу ступить без опасения на что-то наткнуться, сам как бы стал частью антиквариата.
Не усвоил главного театральный художник от Ильи Сергеевича — эстетического чувства меры.
Собирателем «старины» был и Владимир Солоухин. Изобилие икон, антиквариата, диковинных вещей и прочего — это и было средой, питавшей его русский дух. Среда эта была для него, как шуба для боярина, без нее не было бы и самого боярина. Был Владимир Алексеевич человеком колоритным и прозаиком, вернее, эссеистом талантливым, можно было даже любоваться его важностью, барством: вот какими можем быть мы, русские! Но что-то и смущало в нем. Как-то спросил я его, как может он, считающий себя православным, славословить в своей статье кощунника Вознесенского, ведь грех цитировать, что он пишет о Христе, о Богоматери в своей поэме «Авось». «Ну, нельзя так упрощать, поэт всегда шире своих деклараций», — назидательно отвечал мне Солоухин. Позднее я написал статью «Природа и синтетика» (опубликована в ежегоднике «Мастерская», М., 1976), где я хотел показать то общее, что связывает обоих (рационалистичность стиха, ерническое отношение к тайне смерти и прочее). Мне показалось, что Солоухин нисколько не обиделся на мое сравнение его текста с белибердой Вознесенского.
Насколько, мягко говоря, близорукими могли быть «русские патриоты», показала так называемая Римская встреча осенью 1990 года, в которой участвовали, с одной стороны, Астафьев, Залыгин, Крупин, Солоухин, и с другой — откровенные русофобы Бакланов, Бродский, Неизвестный, Стреляный и другие диссиденты, живущие на Западе. Но отвлекусь от этой встречи и коротко расскажу о другой, которая была буквально за месяц до этого там же, в Риме. Туда по приглашению какой-то иезуитской организации приехала группа наших писателей в составе Палиевского, Мяло, Бэлзы, Семеновой, Золотусского, Михайлова, Сахарова, Лобанова и других. Были «симпозиумы», беседы на тему: «Религия и культура». Говорили кто во что горазд. Я вспомнил слова В. Розанова о Гарибальди, который смотрится так красиво на коне, с развевающимся плащом на пути к Риму: как нелепа была бы эта фигура в России. Сопровождавший нас повсюду организатор поездки патер с физиономией древнего римлянина слушал меня с каменным спокойствием, и мне даже показалось, что ему была интересна эта картина с их национальным героем, хотя командир нашего писательского отряда Палиевский, обожатель Розанова, в перерыве сказал мне, хохотнув, что патеру обидно за Гарибальди.
