Итак, еще совсем недавно Шиллер негодовал, если при нем поносили революционный Конвент, хоть и не был согласен с его методами!
Должно быть, и здесь, на родине, он все так же «обращен к французской революции», заинтересован ею, как и в Веймаре Но еще тщательней, чем там, вынужден это скрывать.
Надев свой единственный парадный шелковый камзол, поэт отправляется с официальным визитом к бургомистру. Сопровождавший его сенатор Штюблер вспоминал впоследствии, что «о Франции, событиях в Майнце и эмигрантах Шиллер высказывался крайне осторожно».
Политика его не занимает — Шиллер всячески стремится это подчеркнуть. Зато он с неподдельным интересом расспрашивает своего спутника, увлекавшегося астрономией да и астрологией (в те времена наука о строении небесных тел еще нередко соседствовала с древней верой в возможность предсказывать по звездам земные события), об его экспериментах.
Готовясь наблюдать солнечное затмение, Штюблер поставил в комнате несколько зеркал, чтобы «отражать солнце». Шиллер занялся зеркалами, «пытаясь отразить солнце в третьем и четвертом». Затем, вспоминает Штюблер, поэт живо заинтересовался стеклянным конусом, при помощи которого ему изобразили в комнате радугу, и «с большим любопытством наблюдал радужные цвета».
Польщенный интересом «господина надворного советника» к его немудреным экспериментам, почтенный сенатор и не подозревал, что они вряд ли заинтересовали бы Шиллера, вообще-то чрезвычайно равнодушного к естественным опытам, если бы поэт не был увлечен мыслями о будущем своем герое — полководце-астрологе Валленштейне. Создавая этот образ, Шиллер воспользуется сведениями, которыми снабдил его Штюблер.
Тем временем стало известно, что герцог высказал намерение «игнорировать» своего беглого полкового лекаря.
Шиллер переезжает в Людвигсбург, ближе к родительскому дому. Он останавливается у старого друга Фридриха Ховена. «С ним прошел я все ступени духовных исканий с тринадцати лет до двадцати одного года. Вместе писали мы стихи, занимались медициной и философией… Теперь наши пути столь несхожи, что мы едва могли бы понять друг друга, не останься у меня в памяти кое-что из медицинских познаний», — писал Шиллер Кернеру.
Замкнутость немецкой жизни того времени, особенно ощутимая в Вюртемберге, не могла не наложить отпечаток на многих юношеских друзей поэта. «Некоторые, когда я уезжал отсюда, отличались светлым, возвышенным умом, а теперь стали очень меркантильны и огрубели».
