— Я знаю, что встали, — кивнула, смутившись, старуха Буранкина. Будто она их остановила. Порозовела даже.
— Нелепое вы существо! — фыркнул медбрат.
Поели. Отставили миски на тумбочку. Посидели.
Ему пора в отделение с обходом. Буранкина сбоку глядела на него испытующе. Он поглядел ей в глаза. Попрыгал тихонько на пружинах койки. Буранкина попрыгала с ним. Черное окно непроницаемо было. Движения снега за ним не угадывалось. Вдруг стало тревожно, показалось — за черным окном кто-то потерялся. Кого-то нет нигде, и буран не заполнит пространства, все равно будет ясно — кого-то не хватает. Старуха следом за ним поглядела в окно. Он притворно зевнул, потянулся, хрустнув костями.
— Куда ты? — вскинулась бдительно.
Он всегда побаивался этих моментов. Она станет не пускать, может случиться, придется звать на подмогу, делать ей успокаивающее.
— Вы ж не одна у меня! — казенно и бодро ответствовал. — Пора на других больных посмотреть, не шалите, Анна Ивановна! — и сбросил с плеча невесомую ручонку.
Загремело окошко в двери бокса. Красная рука, растопырившись, всунулась. Алеша скормил руке пустую посуду. Окошко захлопнулось.
— Неносящий халат я шью, — шепнула старуха. — Вниз уйду.
— Ага! — он ухватился за эти слова. — Вот видите, вы старуха. Старый человек К тому же вас кто-то потерял. Кто вас ищет, где?
Она оцепенело замерла. Недоумение было у нее на лице.
— А вы говорите, — зашептал он. — Вы говорите, что я ваш жених.
Старуха вскинулась, слезно глянула на медбрата. Хотела заговорить, но он махнул на нее, и она не посмела ослушаться.
— Вся больница смеется. Я и запил поэтому… Что же мне, увольняться из-за вас?
Она опять не понимала, слушала недоверчиво, чему-то усмехаясь.
— Я пошел! — притворно рванулся к двери.
— Не ходи! — взвизгнула старуха.
Он спокойно посмотрел на старуху.
— Э-э, без меня-то вы запаршивели, Анна Ивановна! — покачал он головой. — Ну-ка сядьте-ка вот на стульчик! — он сжал ее за предплечье, сухонькое, сквозь ткань застиранного халата, провел к окну, усадил на стул.
Он занялся ее косицей, такой длинной-длинной, а тоненькой, как волосок. Он долго, сверху вниз, наклоняясь, будто молясь, расчесывал косоньку, терпеливые волосенки; он потихоньку вскипал злостью: собирался ведь отрезать, и все руки не доходили. На самом деле он не решался, уж как-то раз подкрался сзади, щелкая ножницами, но представил, как шлепнется на пол седая косица, худая высокая шея обнажится, как для топора, он подумал, что она умрет, ничего в ней менять нельзя уже, такая она уже древняя, все в ней срослось одно с другим. Вот он уныло чесал волосенки, довольно ловко заплел их, плетя, отходил от бабки все дальше и дальше, на всю длину косы, и, когда самый кончик стянул уж, она протянула руки назад, схватила косу, вытянула у него из рук и ловко скрутила ее в тугой узелок, закрепив гребенкой.
