Но Дима шагнул вслед за Алешей. Вынул руку из кармана.
— На, — протянул руку, не разжимая горсти.
Узкое запястье торчало жалко из рукава (курточка чужая, малая), но горсть широкая, темная, как от другой руки.
— Ну что такое здесь, Дима?! — Алеша стал разгибать Димины пальцы, пытался раскрыть его горсть, выковырять то, что в ней зажато.
Дима терпел, не сдавался, костяшки пальцев побледнели от напряжения, Алеша сумел отогнуть мизинец, распрямил его, стал отгибать назад, слезы навернулись на глаза Димы, больно было, терпел, побледнев, глаз не спуская с мучителя, Алеша отгибал мизинец назад, вот сейчас сломает… не стал ломать, отпустил.
— Я к боли привычный, — сказал Дима. — Меня этим не взять, гад.
Алеша дышал тяжело, еле сдерживался, чтоб не отметелить врага.
— Ты опять, сволочь! Я же те-ебе чу-уть палец не о-отломил! — и осекся.
Дима раскрыл горсть. На ладони лежал туго набитый чем-то спичечный коробок.
— Ну и что? — ухмыльнулся Алеша.
— Бери, мне не жалко, — дрогнувшим голосом сказал Дима.
Алеша взял, усмехаясь. Коробок был теплый, нагретый (Дима сжимал его в кармане, пока поджидал Алешу терпеливо).
— Мы в таких коробках анализы какашек сдавали в детсаду, — сказал Алеша.
Дима гневно вскинулся, но сдержался, заскрипел зубами, руки спрятал в карманы, чтоб не подраться.
Алеша сдвинул тугую крышку — коробок был плотно набит катышками серебра. Серебро отзывалось на мерцанье бегущего снега. Алеша улыбнулся, любуясь.
— Это все тебе, — услышал он тоскливый вздох. Дима щурился, чтоб не заплакать. Алеша шагнул к нему, но тот отшатнулся непримиримо.
— Не думай, что я говно! — крикнул он, убегая.
— Стой! Стой! — закричал Алеша.
Но где уж там, буран налетел, заслепил, закружил.
Заслоняясь от снега, Алеша глядел: коробок лежал на ладони, еще хранил тепло Диминой руки, серебро тесно лежало в коробке, снежные искры пробегали по нему судорогой. Алеша закрыл коробок и пошел на работу.
Медбрат похмельный косолапо топтался, сопел, шарился в тумбочке. Старуха, сидя на больничной койке, с любопытством смотрела. Глазки у нее были живые, как у птицы.
— Ну где, где? О Го-осподи! — бурчал медбрат, глянул на старуху, усмехнулся, заметив ее внимание: — По-отерял ваши челюсти, А-анна Ива-ановна.
Бабка усмехнулась ответно, погладила сухонькими пальцами колючее одеяло.
— О! — вспомнил он. — Ну-ка, подвиньтесь-ка! — отодвинул ее бесцеремонно, как вещь, полез через койку к батарее, там, за батареей, в хитрой выемке стоял стакан с водой. В стакане лежали бабкины челюсти. — Рот открывайте!
