Мандаринка прокатилась ни к кому, мимо всех, упала со стола.
— Подумай теперь, — потянулась к нему через стол, личико миленькое над плечами силачки, вздернутый носик.
(Поразило — как с таким носиком и так глубоко горевать?)
— Как нам всем жить теперь? Как!
Он не знал:
— Скушай что-нибудь, выпей, Маринка.
Она нахмурилась: «Надсмехается, нет?» Потом кивнула, ясное дело, что ты не знаешь, как жить. Никто и не думает, что ты знаешь. Ты сиди и смотри, как я плачу-горюю. Он смотрел.
— Мы из Мытищ, — начала Марина. — Папа мой сталелитейщик. Ты доску почета в Мытищах видал?
— Нет, — сказал он еле слышно.
Горестно поразилась этому. «Надо ж, кто ж ты такой и откуда?»
— Сталелитейщик, ударник труда. На все Первомаи в парке культуры в Мытищах гулянья. Мы с папой, с флажками-ветками в цветиках-листиках, его все узнают, он на доске почета. «Гордиться нельзя, — говорил папа мне радостно. — Мы для себя — никогда, мы для людей — на всю жизнь. Потому что мы русские». Я же гордилась. Мой отец самый лучший, горделиво думала я, он сталелитейщик, а я хорошистка, я звеньевая, по физ-ре и по пению — пять у меня! В пионерлагерях мы играли в «Зарницу», девочек брали медсестрами. На войне я выносила раненых, закрывала от пуль, земляника — кровь… папоротник — лазарет, подорожник — бинты. Нас учили вожатые — нужно, не дрогнув, погибнуть за Родину. Я знаю войну. Наши всегда побеждают.
Марина, не заметив, смяла вилку в комок. Костяшки пальцев побелели. Заплакал Толян. Она сказала, как позвала:
— Папа мой…
— Маринка! — испугался Толян. — Любовь ты моя! Не надо! Жена моя!
— Папа мой вор, бродяга, дурак, бомж, побирушка! — крикнула в ярости.
— Лешка! — Толян захлебнулся от слез. — Скажи, пусть не порочит отца! Не позорь его, Маринка!
— Он пробил дыру в ноге и на это живет! На сожалении! — кричала она, трясясь от бешенства. — Он показывает дырявую ногу, как только не стыдно ему! А ему кидают деньги в кепку!
Маринка вскочила, отбросила стул.
— Он вот так вот ходит, вот так вот! — стала показывать, качаться в стороны, как пьяный медведь. — Он спит на земле! — Она повалилась на пол, показала, как спит. Закрыла глаза, захрапела.
Толян с Алешей привстали из-за стола, чтобы видеть.
Она поднялась.
— Он жрет на помойках!
Она и это показала, подбирая с пола всякую дрянь, обсматривая ее, обсасывая, изображая, что вкусно.
— Он забыл свою дочь! — зарыдала она и добавила: — и по-русски он больше не говорит.
Она уж замолчала, а отзвуки голоса плавали в комнате, чуть-чуть, едва-едва, как те подводные колокола из глубин.
