Но знал он уже, что не поднимется. У него иная дорога, по которой идти ему, покряхтывая от груза, но свернуть он не может, не хочет, не имеет права.
Когда пришел в порт со своим новым другом, Веня оглянуться не успел, как обступила их, повела возбужденная ватага, и вместо судна очутились они на задворках свалки, где продолжались хмельные проводы.
Из-за чего возникла ссора, так он и по сей день не вспомнил, только очнулся уже в другой своей жизни, теперешней. Голова раскалывалась, глаз заплыл, и ни одного документа, ни единой бумажки с печатью.
Как же так получилось — выпал он из жизненного устройства и никто этого не заметил? Бумажки ведь, документы — не сами по себе, ими он связан с другими людьми, входил в их жизнь, в их отношения, малым передающим звеном был в общей государственной машине. И вот пропало это звено, а ничего не изменилось. Все так же крутится сложный механизм, наращивая производительность труда.
Но ведь человек исчез! Ушел из их жизни. Кто-то вычеркнул его, словно без вести пропавшего, как когда-то отца. А может, наоборот: в списках-то он еще остался и значится как полноценный, стоит под каким-то номером с печатью и фотографией?
Иногда он представлял себе маленькую пыльную комнату с зарешеченным окошком. Стены ее уставлены железными рундуками, такими же, как на судне. Рундуки разделены ячейками с выдвижными ящичками, в которых вплотную стоят карточки из плотной бумаги. Каждая — и есть отдельный человек со всеми его признаками, биографией, паспортными данными. А посреди комнаты на вертящемся стуле сидит худенький, седенький старичок в валенках и полушубке. Он-то всем и распоряжается. Передвинет карточку — пошел человек в гору, старшим механиком стал. Поставит пометку — и визы человека лишают и хорошего парохода. Кого-то увольняют, кому-то ордена вешают. Отчета он никому не дает. И есть, должен быть у него такой ящичек, где и Вене место предусмотрено, какой-то отдельный, в дальнем уголке…
Новые районы обтекали подножия сопок. Ночное сияние города озаряло небо праздничным светом. И таким же праздничным представлялся Вене и сам город, овеянный воздухом иной, не сдавленной забором жизни.
Город распадался на кварталы, улицы, дома, светлые окна которых вносили в общее сияние свои лучи. Люди, которые этот свет зажигали, были те самые, кого он видел перед собой в порту — обычные и знакомые ему лица. Но город в целом был другой, живущий своей особенной жизнью. Его не оставляла мысль, что там, за воротами, объединившись вместе, жители его создают новую общность, новый смысл приобретает их связанное под единым небом существование.
