5.
Июньская ночь короче воробьиного шага. Смежил глаза на закате, чуть всхрапнул и — рассвет. А на рассвете, после тяжелого трудового дня, спится так сладко, что «хошь режь, как говорят в Рогачево, хошь живьем тащи в речку».
Разметалась Лушка во сне на подушках и от толчков, от побудки только урчала вполголоса, как закипающий самовар.
— Проснись ты, проснись, тебе говорят, — будит кто-то. Хоть сон и глубок, но Лушка соображает, что до начала работы есть еще время малость поспать.
— Да проснись, наконец! Вавила ждет.
— Ась?! — сразу сбросила одеяло и села, опустив ноги с топчана. Глаза огромные, будто и не спала. Аграфена рядом, седая, худущая. Стекла в окне чуть синеватые.
— Где Вавила?
— Тише ты, оглашенная, — оглянувшись на дверь, Аграфена прикрыла ладошкой рот Лушки. — Ну и спать здорова… — Тут и сказала, как говорят в Рогачево — Хошь тут тебя режь, хошь на речку живьем тащи.
Лушка сомкнула веки. Про Вавилу, конечно, приснилось, как снилось вчера и каждую ночь. Подпиленным деревцем повалилась опять на подушку.
— Как угорела, — ругнулась Аграфена. — Тебе говорят, Вавила ждет.
Тут уж Лушкин сон, как метлой смело.
— Где?
— За поскотиной.
— Так чего ж ты молчишь? — метнулась к двери. Аграфена остановила.
— Сарафан хоть надень. Да меня подожди, вместе пойдем.
— Ни… я быстрее одна, — торопливо накинула сарафан и, открыв дверь, уже на ступеньках, обернулась к Аграфене. — Да где же Вавила?
— У рогачевской поскотины.
Придерживая руками живот, Лушка пыталась бежать, но тяжел живот. Не бежала, а семенила босыми ногами. И каждый пень, каждый поворот дороги, бугор напоминали про Вавилу.
Тут он сидел на корточках и помогал жучку переплыть море-лужу на сухом тальниковом листке. Странным тогда показалось такое занятие.
У той вон пихты он рассказывал ей про остров, где живут одни мужики, и не поймешь, откуда они появляются. Проснешься, а рядом новый мужик, — говорил Вавила.
«Звонарь», — думала тогда Лушка. А догадалась совсем недавно: остров, где одни мужики, — это мужская тюрьма.
Ох и длинная нонче дорога. А с Вавилой, бывало, шла, аж досада брала — до чего коротка.
«Почему у поскотины ждет? Мог бы поближе. Знает же, не могу идти быстро, на сносях. Ох, мужики… У этой пихты он меня за руку взял… и пиджак на плечи накинул. Тут… ладно, что вспомнил хоть. А я-то люблю его… Ну как дура…»
На глаза навернулись слезы.
— Лушка!
— Ась? — остановилась и в полумраке тайги, за пихтовыми ветками разглядела лицо Вавилы. Похудел-то — страшно смотреть. Кто его там покормит. Забыв про живот, кинулась в пихтачи, добралась до Вавилы и, не в силах сказать что-нибудь, уткнулась в грудь мужу.
