— Слава те господи, — закрестились односельчане, думая о своих солдатах.
«Еще кланяюсь дяде нашему… еще кланяюсь тетке нашей… еще кланяюсь свату нашему», — продолжает читать Евлампий.
Кивает согласно Таисия каждому слову. От мужа письмо! От живого! Благодарные слезы текут по щекам и серыми пятнами застывают на холсте сарафана.
«…Ранило меня шибко», — продолжает Евлампий.
И эта тревожная весть не омрачает радости главного.
— Слава те господи, жив, — шепчет Таисия.
«…Лицо покарябало шибко и ногу оторвало напрочь, повыше колена».
Ксюша вскрикнула тихо, отступила к стене.
— Слава те боже, хоть не убит, — продолжала креститься Таисия, посылая благодаренье за мужнину жизнь. Где-то вдали неясно мерцала надежда на скорую встречу. Растерянная улыбка чуть тронула губы Таисии и погасла. Вслушиваясь в себя, она старалась вспомнить последнюю фразу письма. — Ногу? Пошто так? Ты, может, неверно прочел?
Запинаясь на ровном полу, идет вдоль прилавка и опять повторяет:
— Может, неладно прочел? Может, не напрочь оторвало?
— До дома дойдешь?
Обняв за плечи Таисию, Ксюша вывела ее на крыльцо.
— Дойду, моя милая, — качнулась… еще раз качнулась. Пошла.
Часто приносят грамотею Евлампию письма фронтовиков и плачут матери, жены, невесты солдат, принесшие письма! Жив! Цел! Плачут от радости. Что только не думалось по ночам — и вдруг на тебе, жив! Невредим!
Чаще приходят другие письма. Ранен… Газом травило… Убит… Тут бывает замертво падает на пол жена; белый свет меркнет для матери. Душно Ксюше от близости горя, будто в Рогачево не приходили письма с войны. Будто там не читали их вслух. Видно, Ксюша в Рогачево иной была. Глаза ненасытнее стали и зорче. Слух обострился. Возмужала, повзрослела Ксюша.
Проводив Таисию, задумалась она и тут услышала, кто-то тихо сказал:
— Мне бы махорки…
Вскинула голову. Перед ней на крыльце стоял тот самый парень, что встретился ей в степи, что недавно провожал ее от колодца до ворот. Он празднично одет, причесан и улыбался Ксюше чуть виновато. Такое же виноватое и вместе с тем празднично-счастливое лицо было и у Михея, когда он рассказывал Ксюше про жизнь, про свою к ней любовь.
Ксюша сразу все поняла и зарделась.
— Пойдем. Ярославская есть, бийская… или тебе полукрупки?
Парень молчал, а зайдя в лавку, показал на полку: ту, мол. Палец его непрокуренно чист, и сердце Ксюши учащенно забилось, не за махоркой пришел парень в лавку. Подала ему бийской.
— Я не здешний. До нашей деревни отсюдова двадцать верстов, — ни с того, ни с сего сказал парень.
