Только в конце вечера Иоанн взрывом нарушил мирный, вполне домашний настрой беседы. Когда кто-то из темноты негромко посетовал, что, мол, шестой день здесь ночует, дома дела стоят, а Машиах все не идет и не идет, Иоанн ответил резко, даже грубо:
— Кто звал тебя сюда? Никто! Сам пришел. А не нравится — уходи. Машиах вряд ли будет рад твоему присутствию, нетерпеливый…
Взлетел с земли, быстро ушел в сторону, к реке, стоял там, молча смотрел в ночь. Петр видел — мог видеть, — как часто и глубоко дышит ученик, будто успокаивает себя, задувает раздражение, вызванное нечаянным, искренним, но больным для Иоанна вопросом. Откуда ж тот, спрашивающий, мог знать, что больно Предтече?..
Петру казалось даже, что он слышит стук сердца ученика — сильный и частый, конечно же — только казалось, поэтому он даже не поднялся, не подошел: пусть сам с собой справляется, сколько можно!
А кто-то из старших счел нужным подойти.
Сказал, как извинился:
— Не сердись, Предтеча. Он же не со зла — по глупости. Что взять с землепашца? Не хотел он…
— Я знаю, — неожиданно мирно ответил Иоанн. — И ты меня прости, отец.
— За что же? — удивился старик. — Вижу: устал ты. Отдохни, поспи. Дни у тебя сейчас дли-и-инные…
Иоанн заснул быстро и спал беззвучно. А Петр долго лежал без сна, словно оттягивая приход дня завтрашнего: бессонница легко удлиняет ночные часы… Потом тоже уснул — едва ли на час и проснулся раньше Иоанна, выбрался из палатки в предутренний холод, стараясь не разбудить ученика. Спустился к реке, умылся, нашарил в потайном карманчике, спрятанном с изнанки плаща, капсулу со стимулятором, проглотил. Не любил химии, но не сидеть же, в самом деле, медитируя, впитывая необходимую для жизни энергию, на виду у просыпающихся паломников. Не поймут.
Вот тогда и почувствовал приближение Иешуа.
И понял, что Иоанн тоже его почувствовал.
Он вышел из палатки и замер, повернув лицо на север. Закрыл глаза.
Петр подошел, встал рядом. Иоанн, не открывая глаз, не поворачивая головы, спросил:
— Он идет?
— Да, — ответил Петр.
— Как я его узнаю?
— Так же, как сейчас почуял.
— Он — тоже… — запнулся на мгновенье на чужом слове, — паранорм?
— Конечно. Как ты. Как я. Иначе не могло быть.
— Что мне делать?
— Что обычно. Посвящать людей.
— И его?
— Он — как все.
— А после?
— Все будет так, как задумано.
— Кем? Тобой, Раввуни?
Как искусительно было бы ответить: да, мною! Но Петр избежал искушения: дело — да, его, но слава — нет, она принадлежит здесь другому. Или пошире другим. Пусть она останется с ними.
