Алеша жадно ловил каждое слово комсорга и, чувствуя, как внутри нарастает и ширится волна еще не испытанной радости, все ближе придвигался к нему. Не юношей всего на год старше его казался Алеше Саша Васильков, а умудренным опытом, настоящим, прошедшим многие бои солдатом, у которого ему, Алеше, нужно многому и многому учиться.
«Да, да! — мысленно говорил себе Алеша. — Из-за гордости я так переживал и все делал плохо. Прав Саша. И откуда он только узнал все про меня?»
* * *
Сразу же после ужина Алеша хотел опять уйти в садик; но в дом, где жил расчет Чалого, пришел Козырев, а Гаркуша, не говоря ни слова, достал старательно завернутую в чехол гитару, присел к столу и, сам себе подыгрывая, начал петь. В это время, когда, склонясь над гитарой, то буйно, разудало, то медленно и меланхолично перебирал струны, Гаркуша был неузнаваем. Просмоленное цыганское лицо его потеряло прежнее жесткое и язвительное выражение, движения, даже при резких звуках струн, были мягкие, осторожные, голос, обычно визгливый и звонкий, приятно разливался по тускло освещенной, с густыми тенями по углам избе. Пел Гаркуша вдохновенно, страстно и знал он бесчисленное множество песен. Все эти песни были то про море, про Одессу, про рыбаков, грузчиков, то про южные ночи и чернооких красавиц, то про беззаветно преданных, верных и безответных, то про коварных, изменчивых и ненадежных подруг все тех же рыбаков, моряков и грузчиков.
Чалый, недовольно косясь на Гаркушу, вначале почти не слушал его, но с каждым новым перебором струн, с каждой новой песней лицо его прояснялось, и из груди вырвался не то горестный, не то радостный вздох. Привалясь к стене, он прищуренными глазами неотрывно смотрел на тусклое пламя трофейной плошки и, казалось, застыл так на веки вечные, не желая и не имея сил даже пошевеливаться.
Козырев, посадив на колени двоих старших детей Федосьи, тихо раскачивал их в такт музыки и, словно что-то приговаривая, беззвучно шевелил бледными губами. Рядом с ним, принарядясь в чистую, очевидно единственную, цветастую кофточку и причесав гладкие, маслянисто отблескивающие волосы, примостилась Федосья. Лицо ее помолодело, глаза, то озаряясь радостью, то изливая тихую, мечтательную грусть, все время смотрели на Гаркушу. Она часто глубоко и протяжно вздыхала, но тут же обрывала вздох, словно боясь спугнуть и навсегда развеять это, так неожиданно посетившее ее хату давно не испытываемое очарование.
