— Слушаюсь! — ответил Козырев и, получив разрешение Черноярова идти, кивнул солдатам:
— Пошли, товарищи!
Когда Козырев, а вслед за ним Гаркуша, Алеша и Ашот вошли в сумрачную, с подслеповатыми, наполовину заложенными фанерой окнами избу, Чалый, сидя на застланном соломой полу, возился с тремя малышами. У зевластой печи, подложив под щеку темную руку, стояла хозяйка дома и умиленно смотрела на притворно суровое лицо горбоносого солдата и своих развеселившихся детей. По ее склоненным хрупким плечам и озаренному улыбкой худому лицу Козырев понял, что она впервые за долгие полтора года оккупации и счастлива и спокойна.
Чалый, увидев Козырева, поспешно встал, поправил гимнастерку и смущенно улыбнулся. Его, окруженные сетью морщин, обычно суровые глаза так же, как и глаза хозяйки, сияли радостью и счастьем.
— Дядя Боря, куда же вы? — прокричал с пола самый старший, чумазый мальчишка лет восьми.
— Куда, дядя, куда? — спросила и девочка поменьше, а самый младший, карапуз лет четырех в коротенькой рубашонке, обхватил ручонками сапог Чалого и со всей силой тянул к себе.
— Вот видите, — подхватив мальчика на руки, радостно сказал Чалый. — Полдня играем и никак наиграться не можем.
— По отцу истосковались, — горестно вздохнув, прошептала хозяйка.
— На фронте? — глядя на ее не по возрасту постаревшее, с запавшими глазами лицо, спросил Козырев.
— На фронте, — с тем же горестным вздохом ответила хозяйка и вдруг, мгновенно преобразясь, просияла и продолжала веселым, дрожащим от радости голосом:
— Третьего дня письмо получили, первое за всю войну. Как ушел на второй день, так будто в воду канул. Я уже и не чаяла о живом-то о нем услышать. Только во сне почти кажну ночь видела. Гадать ходила. Бабка тут одна у нас есть, хорошо ворожит. Раскинет карты: жив твой Микола, говорит, болезни переносит, но живехонек, ты жди, говорит, его Федосья, не сумлевайся. А как не сумлеваться, она, бабка-то, почитай, всем так нам, солдаткам, говорила, обнадеживала, видать, чтобы не отчаивались. А мы-то слышим-послышим: тот убит, другой убит, тот пропал безвестно, а иной в плен угодил. А плен-то хуже смерти.
Федосья смолкла, вытерла кончиком платка слезы и опять, озарясь мечтательной улыбкой сказала:
— А мне-то бабка правду на картах напророчила. Жив Микола мой, ранен два раза, пишет: в госпитале лечился, орден ему дали, а теперь опять воюет, под Ленинградом гдей-то.
И горестный и радостный рассказ хозяйки взволновал всех. Присев к столу, Козырев упрямо склонил крупную голову и до боли стиснул в кулаки огромные волосатые руки. Чалый прижал к себе всех троих притихших ребятишек и, раскачиваясь, молча убаюкивал их. Алеша, не отрывая взгляда от постаревшего лица Федосьи, жадно слушал ее и с каждым словом все ощутимее и болезненнее на месте хозяйки и ее детей представлял свою мать, двух младших братишек и пятилетнюю сестренку.
