Да, душа Ламинки совсем не занимала его, в это я уверовала раз и навсегда. Еще перед свадьбой он вроде бы в шутку проронил, что женитьбой на Ире хочет улучшить свою породу. Его откровенный цинизм потряс меня.
Обладая ее роскошным телом, он, естественно, намеревался воспитать в ней совершенную любовницу.
И в тот поздний вечер я прошептала маленькой студентке, что нам пора отсюда убегать.
Назавтра утром это решение уже висело в воздухе, муж Ламинки брился в ванной, а мы жались по углам, ожидая очереди, и не находя прежней непосредственности в общении.
Ира пока ничего не осознавала, ей близко было и наше привычное окружение, и завораживала новизна в любви. Ламинка выросла, она должна ублажать своего восточного купца – торговца женским бельем, который получился из студента горного института, всегда исполнявшего на своих вечерах какую-нибудь партию для тенора из итальянской классики.
Если определять его суть более поздним понятием, то этот тенор под давлением своего торгашеского духа больше тяготел к несуществующему тогда шоу-бизнесу, чем к самому искусству, требующему полной самоотдачи и бессребренничества.
Осознание, что рядом с этим человеком моя Ламинка будет со временем трансформирована как личность, было пугающим. Для самоутверждения ему нужно было что-то добротное, дорогостоящее, даже роскошное. Богато одетая и обеспеченная Ламинка становилась таковой. Но что будет с нею самой?
Я думала над тем, что Ира, которая по природе своей не была сильной, самодостаточной личностью, инстинктивно тяготела к ним. До ее замужества рядом в таком качестве была я, эдакий маленький Пигмалиончик на тонких ножках в мини юбке. Тем не менее, власть моя была беспредельна, я расцвечивала ее жизнь гораздо более яркими красками, чем они были в ее суровой повседневности: больной отец, отсутствие родственников. Они не были коренными жителями, как семья военнослужащего после Прибалтики осели на Северном Кавказе случайно.
Ламинка не имела такого круговорота в природе, как я, вокруг меня было много людей, а у нее я была одна. Помня интервенцию Люськи, я учла, что Ламинке с ее домашним положением нужна смена обстоятельств. Я выводила ее в свет студенческих вечеров других вузов, куда приглашали мальчики меня. И в какую-нибудь новогоднюю компанию, если не уезжала к родителям, я принимала приглашение ради нее.
Она была самой чистой моей подругой, не способной ни на предательство, ни на корысть или зависть и ни на какую ложь. Тихонько напевала, разгуливая со мной по своей улице, когда еще было все впереди, и встречные парни говорили нам в лицо, что мы хорошенькие, а, обернувшись вослед, добавляли, что и ножки у нас что надо. Мы принимали это как должное, и в голову не приходило извлекать из этого какую-то выгоду.
