Возвращаясь к Джоджру, следует сказать, что за любой проступок на моем севере мало бы ему не показалось!
А, с другой стороны, мне было больно, что Джоджр оскорбил мою подругу. Я искренне переживала ситуацию, приняв сторону Марины, за которую некому было вступиться – у неё не было семьи, братьев, фамилии с национальными традициями, к которой в таких случаях можно было воззвать. Это был тупик для моего сознания.
Понимая это, Марина и сама сочла, что она сделала что-то неправедное, даже по отношению ко мне, поэтому она бросила меня в нашей комнате среди чужих людей и сменила не только комнату, но и общежитие.
Джоджра я больше не встречала, он растворился в атмосфере настолько, что, возможно, я проходила сквозь его материю – желудок, шею и между глаз, которые, по всей видимости, на какое-то время погасли.
Я похоронила Принца в сердце без погребальных колоколов. За ним стоял сияющий солнечный мир – он был ласков ко мне, и мое сердце оставалось пушистым комочком, ответно ласковым ко всему миру. Словно для меня у мира была другая оболочка.
Я забыла об этих людях и жила своей жизнью, которая, несмотря на полученный урок, казалась бесконечной и полной ожидания в этой бесконечности только светлого, чудесного и достойного.
V.
С тех самых пор Джоджра я увидела впервые в мой выпускной год, когда он со своей южной стаей шел по старинному Александровскому проспекту, где демонстрировалась вся жизнь нашей столицы.
Он успел прочесть презрение на моем лице перед тем, как я гордо отвернулась и прошла стороной, остерегаясь его, как чумы.
Он обогнал, развернулся и возник передо мной, да так, что я икнула от неожиданности и выронила свое роковое презрение, потому что он внушительно произнес, медленно вдавливая мне в мозг:
– Ты маленькая и очень глупая девочка. Вот станешь взрослой, поймешь, что я ни в чём не виноват!
Я растерялась, и получилось, что мне преподали тему моей собственной глупости для дальнейшего осмысления.
К этому времени подоспела пора распределения нашей группы по стране и республике для преподавания русского языка и литературы, однако, все понимали, что учить я не стану. Я пропадала на телевидении, на радио, блуждала со своими литературными настроениями – вся на виду, в то же время вещь в себе, и никому было не понять, что бродило во мне внутри.
Милый старичок Лукашенко, профессор-лингвист, звал меня в аспирантуру, но я говорила, что мне хочется во все глаза смотреть на эту жизнь. Он рассмеялся и ответил, что у меня есть время и рассмотреть, и вернуться для науки к нему.
