Мальчик остался одиноким и беззащитным. Он не знал, что ему делать, порешил, что лучше всего попробовать отыскать дядю. Он пошел на пароходную пристань, узнал там, что на бывшие у него в кармане деньги он до Бостона не доедет, а мог доехать только до Нового Лондона. Он взял билет до этого порта, решив положиться на Провидение, Которое пошлет ему возможность добраться дальше. Теперь он целые дни и ночи бродит по Новому Лондону, где его, время от времени, Христа рада, наделяют то пощечиной, то щипком. Наконец, он сдался; мужество и надежда покинули его. Если бы можно было бы поступить в рекруты, он был бы страшно благодарен. Если он не может быть солдатом, то нельзя ли его принять барабанщиком. Ах, он готов так тяжело работать, только бы угодить, и был бы так благодарен!
Прекрасно, вот вам история юного Уиклоу, совершенно в таком виде, как он рассказал мне ее, за исключением подробностей. Я сказал:
— Дитя мое, ты теперь среди друзей; не беспокойся больше об этом. — Как сверкнули его глаза! — Я позвал сержанта Рэйбурна, — он из Гарфорда, живет теперь в Гарфорде, может быть, вы знаете его? — и сказал: „Рэйбурн, поместите этого мальчика с музыкантами. Я принимаю его в качестве барабанщика и желаю, чтобы вы смотрели за ним и заботились, чтобы с ним хорошо обращались“.
Этим кончились сношение коменданта крепости с барабанщиком, но юный сирота продолжал лежать у меня на сердце.
Я следил за ним издали, надеясь, что он повеселеет и перестанет грустить. Но нет, дни проходили за днями и не приносили с собой никакой перемены. Он ни с кем не сходился, всегда был рассеян, всегда задумчив; выражение глаз его всегда было грустное. Однажды утром, Рэйбурн просил позволение поговорить со мной наедине.
— Надеюсь, что не обеспокоил вас, сэр, но дело в том, что музыканты в таком тяжелом состоянии, что кому-нибудь необходимо за них вступиться.
— Что же их смущает?
— Юноша Уиклоу, сэр. Музыканты до такой степени возбуждены им, что вы не можете себе представить.
— Хорошо. Продолжайте, продолжайте. Что же он делает?
— Молится, сэр.
— Молится!
— Да, сэр. Музыкантам нет покою от его молитв. Утром он прежде всего принимается за них, в полдень молится, ночью, да ночью, он впадает в них, как одержимый. Спать? Бог с вами, сэр, они не могут спать. Он встает с кровати и как заведет свою молитвенную мельницу, то уж с ним ничего не поделаешь; он начинает с режиссера и молится за него, затем молится за корнетиста, молится за тамбур-мажора и т. д. перебирают всю толпу, давая им всем представление. Он принимает такое участие в этом деле, которое заставляет вас думать, что он лишь кратковременный жилец в этом мире, и что для полного его блаженства на небе ему необходим целый духовой оркестр, который он и вербует себе так усердно. Он вполне мог рассчитывать на то, что они будут играть национальные песни в таком именно духе, какой там требуется. Поверите ли, сэр, бросание в него сапогами не производит на него никакого впечатления! Там очень темно, да к тому же он не молится в открытую, а становится на колени за большим барабаном, так что ему все равно. Когда они закидывают его сапогами, он не шевелится, продолжая тихо ворковать; как будто они ему аплодируют. Они кричат на него: „О, перестань! Дай нам отдохнуть! Застрелить его! О, поди прогуляйся!“ и т. п. Но что толку? Его ничем не проймешь. Он и внимание не обращает.
