— Идиллия! — возмутится читатель, знающий хотя бы «Один день Ивана Денисовича» («Платона Каратаева» — поправлял, вежливо ухмыляясь, Юра Домбровский). Погодите, будет вам и свисток. А пока что я еду в теплушке маршрутом в неизвестность, утихомириваю в себе тревогу… Впрочем, покуда длится дорога, поговорим и «насчет картошки, дров поджарить».
Апрель начался оттепелью. Стали промокать валенки, переданные мамой еще в Бутырке. Потом полегчала большая горбушка — за неделю с кило сто до семисот граммов. Первый котел со щей и каши потощал до баланды и жгуче-соленой тюльки. Работа, наоборот, потяжелела: как мы с архиереем ни старались, до нормы не дотягивали. Пайка уменьшалась чуть ли не ежедневно.
Наступила обычная в лагере весенняя голодуха, еще не сам голод. А меня уже одолела одной лишь думы власть: где бы добыть жратвы?
Я сменял полушубок на бушлат, потому что бригадир дал в придачу буханку хлеба и брусок сала. Кто-то донес пахану, старосте барака, давно щерившему зубы на мою московскую меховушку. Паны передрались, а я загремел в кандей — он же, на языке Овидия и Горация, карцер.
Меня пихнули в одиночку. Верхнюю одежду содрали, окошко без стекол, только сверкающая инеем решетка. Сперва я нормально дрожал, потом руки стало сводить судорогой…
А в коридоре топилась печка. Докрасна — я на пути засек — раскаленная «буржуйка». Никаких у меня не осталось желаний, кроме одного: хоть на минутку оказаться близ этой печки. Там кто-то выкликивал фамилии, наверное, убывающих на этап.
— Александров! — крикнули в коридоре. Именно так, с ударением на последнем слоге. И еще раз: — Александров!
Никто не откликнулся. Кандей ждал, кого вызовут следующим.
— Александров!
Тут я не выдержал. Мысленно разбиваясь в лепешку, решился:
— Здесь!
В коридоре стоял сам начальник лагпункта Уманский в окружении вертухаев и выкликнутых штрафников. Я пробился сквозь них, как таран, одним рывком достиг печки, простер над ней руки, обмер от наслаждения.
Уманский схватил меня за плечо, развернул к себе лицом:
— Ты Александров?!
Переменив руку, он вцепился мне в самый ворот рубахи, у кадыка. И, хрипло крякнув, стал хлестать по щекам наотмашь, у меня только голова откидывалась: вправо, влево, вправо, влево… Вся российская матерщина воспаленной мокротой подступила к горлу, — я выхаркнул сгусток мата прямо в чекистскую ряху начальника.
Выстрел оглушил меня, будто пуля пробила барабанные перепонки. Уманский стрелял в упор, и я до сих пор не знаю, почему промахнулся. Думаю, в последнюю долю секунды опомнился, толкнуло под руку. Тогда в лагерях самовольно еще не расстреливали.
