Дело в том, что я постоянно чувствовал, что меня не воспринимают всерьез. Ты стоишь и рассказываешь о том, что для тебя священно, о том, что составляет суть твоей жизни, и понимаешь, насколько смехотворно выглядит твоя «миссия» в глазах этих слушателей.
Понимаю, они молоды, что знает о жизни человек в 13–18 лет?
Но словно с самого первого дня, когда я взошел на кафедру, меня заклеймили: «Рагнар Кальмен — смешной зануда».
Я до сих пор слышу, как они передразнивают меня за моей спиной, как они передирают и коверкают мелодичные звуки, которые я обожаю.
Разве ученики, добровольно выбравшие более или менее распространенный язык, не должны испытывать к нему особенного интереса? Он был лишь у немногих, и это не могло послужить мне «полноценной компенсацией».
Мне бы так хотелось, чтобы все они почувствовали то блаженство, которое приносит мне все итальянское.
С уроками английского дела обстояли еще хуже, ведь это был обязательный язык, и ученики были моложе.
В аду, без сомнения, существует специальное место для безропотных учителей: грешники там сидят, уставившись в серый асфальт, прикрыв свой голый худосочный зад годовым планом из министерства народного образования, тогда как повсюду кружатся клочки бумаги, играет музыка в стиле хип-хоп и пронзительные юные голоса повторяют: «Ну как облако может странствовать? Оно ведь просто виси-и-ит на небе!»
Есть ли в этом мире место серьезному человеку?
29
Я не расстался с Эллой и после того, как мы вернулись в Швецию. Ведь у нас был договор, что она поживет у меня.
Были у нас и приятные моменты, как я говорил, несмотря на то что после моей «исповеди» во Флоренции она продолжала относиться ко мне с «материнским пониманием», выносить которое я мог с трудом. Словно она нашла для себя приемлемое и трагическое объяснение моей холодности: смерть Эви-Мари, случившаяся двадцать лет назад.
Интересно, она в самом деле испытывала некоторое наслаждение от моей «трагической» истории: трагизм заключался и в самом событии, и в моем, по ее словам, совершенно необоснованном самобичевании. Вот вам настоящее дело для терпеливой женщины: осторожно выманивать «рака-отшельника» Рагнара из его жесткого панциря, который подпитывался двадцатилетней тоской, а затем заключить в свои объятия обнаженное и нежное существо.
Чтобы при этом не думать о собственных поражениях.
Это, как уже было сказано, давало ей еще больше терпения и внушало уважение ко мне, она стала с большим «пониманием» относиться к моей холодности и — что для меня немаловажно — ненадолго оставлять меня в покое. Это позволило мне вздохнуть посвободнее и расправить плечи, хотя я немилосердно корил себя за то, что вообще «открыл ей свое сердце», и иногда ненавидел ее за это.
