— Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь? — тихо спросила она и улыбнулась. Из-за белизны пушистых волос эта улыбка и все лицо ее показались ему еще моложе.
И, однако, готовый уже все рассказать, в последний момент он отступил. Даниэль не спускал с него своих суровых глаз. Антуан вдруг испугался, что его сочтут нерешительным, что г-жа де Фонтанен перестанет думать о нем как о человеке энергичном, каким он был на самом деле. Но для себя он нашел более удобное оправдание: он не имеет права выдавать тайну, которую Жак так упорно старался скрыть. Опасаясь самого себя и пресекая дальнейшие увертки, он встал и протянул руку с тем роковым выражением лица, которое он охотно принимал и которое, казалось, говорило: «Ни о чем не надо спрашивать. Вы меня разгадали. Мы понимаем друг друга. Прощайте».
Выйдя на улицу, он пошел куда глаза глядят, твердя самому себе: «Прежде всего хладнокровие. И решительность». Те пять-шесть лет, которые он посвятил научным занятиям, казалось, обязывали его размышлять с максимальной логичностью. «Жак ни на что не жалуется. Следовательно, Жаку хорошо». Но он-то понимал, что дело обстоит как раз наоборот. Точно наваждение, в голову все лезла мысль о газетной шумихе, поднятой вокруг исправительной колонии; особенно назойливо вспоминалась статья, озаглавленная «Каторга для детей», где подробно описывались физические и нравственные страдания воспитанников, которые недоедают, живут в грязи, подвергаются телесным наказаниям и всецело отданы во власть свирепых надзирателей. У него вырвался угрожающий жест. Во что бы то ни стало он вызволит оттуда бедного малыша! Задача благородная, что и говорить. Но как ее выполнить? Заводить с г-ном Тибо разговор, вступать с ним в пререкания — об этом не могло быть и речи: шутка ли, Антуан замахивался на отца, на то учреждение, которое тот основал и которым руководил! Для самого Антуана в этой вспышке сыновнего бунта было столько новизны, что он ощутил сначала смущение, потом гордость.
Он вспомнил, что произошло в минувшем году, на другой день после возвращения Жака. С утра г-н Тибо вызвал Антуана к себе в кабинет. Только что прибыл аббат Векар. Г-н Тибо кричал: «Негодяй! В бараний рог его!» Потрясая перед носом аббата своей жирной волосатой рукой, он растопыривал пальцы и, хрустя суставами, медленно сжимал их снова в кулак. Потом проговорил с довольной улыбкой: «Кажется, я нашел выход». Помолчав, он поднял наконец веки и бросил: «Круи». «Жака в исправительную колонию?» — вскричал Антуан. Завязался ожесточенный спор. «В бараний рог его», — твердил г-н Тибо и хрустел пальцами. Аббат не знал, что сказать. Тогда г-н Тибо стал расписывать прелести особого режима, которому будет подвергнут Жак, и по его словам выходило, что режим этот благотворен и по-отечески мягок. Густым проникновенным голосом, налегая на запятые, он заключил: «И тогда, вдали от губительных соблазнов, избавленный благодаря уединению от своих порочных инстинктов, приохотившись к систематическому труду, он достигнет шестнадцатилетнего возраста и, надеюсь, без всякой опасности сможет вернуться под мирный семейный кров». Аббат, соглашаясь, ввернул: «Уединение обладает поистине чудодейственными и целительными свойствами». Поддавшись доводам г-на Тибо, получившим одобрение священника, Антуан склонился к мысли, что они правы. Этого своего согласия он не мог сейчас простить ни себе, ни отцу.
