— И потом, если уж ты хочешь знать все, он исправляет мои стихи.
Антуан отозвался:
— О, вот это прекрасно, это мне по душе. Честное слово, я очень рад, что ты поэт.
— Правда? — пробормотал мальчик.
— Да, очень, очень рад. Впрочем, я и раньше это знал. Я прочел кое-что из твоих стихов, они валялись в комнате и случайно попались мне на глаза. Я тебе тогда об этом не сказал. Да ведь и вообще мы никогда с тобой не беседуем, сам не знаю почему… Но некоторые из твоих стихов мне очень понравились, у тебя несомненный талант, и нужно его развивать.
Жак еще крепче прильнул к нему.
— Я так люблю стихи, — прошептал он. — Я отдал бы все на свете за любимые строчки. Фонтанен мне дает книги, — ты никому об этом не скажешь? Это он заставил меня прочитать Лапрада>{21}, Сюлли-Прюдома>{22}, и Ламартина, и Виктора Гюго, и Мюссе… О, Мюссе! Ты, верно, знаешь эти стихи:
Звезда вечерняя, посланница печали.
>{23}Чей чистый взор пронзил заката пелену…
Или вот это:
Уж сколько лет, как ты
>{24}, предвечный наш отец,
К себе на небеса призвал мою супругу.
Но мы по-прежнему принадлежим друг другу,—
Она полужива, и я — полумертвец…
Или «Распятие» Ламартина, — помнишь:
Припав к ее устам, хладеющим, бескровным,
Ее последний вздох я трепетно ловил…
— Как здорово, а? Как плавно! Услышу — всякий раз прямо как больной становлюсь. — Его сердце не могло вместить переполнявшие его чувства. — А дома, — заговорил он опять, — меня не понимают; стоит им узнать, что я пишу стихи, ручаюсь, расспросы пойдут да насмешки. Вот ты совсем не такой, как они, — он прижал руку Антуана к своей груди, — я давно об этом догадываюсь; только ты ничего не говорил; и потом, ты так редко бываешь дома… Ах, если б ты знал, как я рад! Я чувствую, теперь у меня два друга вместо одного!
— Ave Caesar! Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева!.. — с улыбкой продекламировал Антуан.
Жак отпрянул в сторону.
— Ты прочел тетрадь!
— Да полно, послушай…
— А папа? — завопил мальчик таким душераздирающим голосом, что Антуан в растерянности пробормотал:
— Не знаю… Может, и заглянул…
Он не успел закончить. Мальчик откинулся на подушки в глубь кареты и, схватившись за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Какая гнусность! Аббат — шпион и подлец! Я ему это скажу при всех, на уроке, я плюну ему в рожу! Пусть меня выгоняют из школы, чихать мне на это, я опять убегу! Я покончу с собой!
Он топал ногами. Антуан не решался вставить ни слова. Внезапно мальчик замолчал и забился в угол, вытирая глаза; зубы у него стучали. Его молчание встревожило брата еще больше, чем гнев. К счастью, фиакр уже катился вниз по улице Святых Отцов; они подъезжали к дому.
