— Насекомых у него больше не отбирайте.
Стелла вновь кивает. Интересно, интересно, думает управляющий, груди у нее тоже немного косят, тоже глядят в разные стороны, ну, совсем немного?.. Сейчас не понять, — стиснута халатом, словно запеленала… Испугавшись, что она поймет, управляющий хмурится и смотрит в окно:
— Я вас больше не задерживаю.
Сняв халат, в котором он, Василий, чувствует себя самозванцем (надо было поступать на медицинский) управляющий идет на кухню готовить фондю.
Рецепт этого блюда, может быть, не совсем верный, он вычитал в детстве в припрятанном отцом дореволюционном журнале. Был голод, и Василий жарил воробьев, которых ловил у мельницы. Закрепив под потолком старую сеть, мальчик ждал, пока на горсть мякины не слетится достаточное количество птиц, после чего дергал веревку, привязанную к сетке. Попавшихся в ловушку птиц мальчик жалел, но убивал, и тушил в казанке. Кормил опухшего от голода отца. Но рецепт фондю, может быть, неправильный, может быть, даже и не фондю, он хорошо запомнил. Это была его тайна, его любимая безделушка.
Василий не испытывал угрызений совести при мысли, что он, медсестра и старухе, — единственные три здоровых человека в поместье, — будут через час–полтора есть фондю, а сумасшедшие — овсяную кашу. Во–первых, каша сытнее, бормотал Василий, во–вторых, им все равно, что жрать, — говорил управляющий, и был прав, как никогда прав.
Он достает из таза с водой большой кусок брынзы, обернутый в марлю. Брынза вместо французского сыра. Сухая, овечья, очень соленая, — влажной говяжьей брынзы, такой влажной, как глаза коровы, Василий не любит. Она напоминает ему слюнявые и испуганные поцелуи московских родственников, их коровьи губы и дергающиеся веки. Усевшись на табуретку и закатав рукава, Василий натирает брынзу в большую глиняную миску. Потом, — слизав остатки овечьего сыра с пальцев, ставит на огонь кастрюлю. Дождавшись, пока она нагреется, — это заняло совсем немного времени, управляющий успел выкурить папиросу, — он кладет туда небольшой кусок сливочного масла, и, наколов его на нож, тщательно смазывает всю внутреннюю поверхность кастрюли. У него отсутствующий взгляд. Несколько мгновений он водит в кастрюле ножом, когда масло уже растаяло.
Идея хороша. Правда, — сумасшедшая, но для сумасшедшего дома сойдет. Вполне сойдет. Черт, я царапаю эмаль! Впрочем, какая разница, расстреляют меня за хорошую идею или за протест против уничтожения больных. А протестовать я должен, ведь в противном случае меня расстреляют наши за молчаливое «одобрение зверств оккупантов». Не могут не расстрелять, я же — сын врага. А еще меня расстреляют за разворованное имущество больницы, потому что я не смогу доказать, что это — дело рук крестьян. У них ведь свидетелей больше. Ведь это порабощенные советско–молдавские крестьяне, как они могут быть мародерами?! Но еще раньше меня расстреляют немцы, за протесты. Если не расстреляют они же, но чуть раньше, за хорошую идею. План Спасения Больных. На него Василия натолкнула любовь к театру и притворству.
