Прежние друзья с их знакомыми лицами и интонациями показались Фурману еще более чужими, чем он ожидал. И дело было не в каких-то новых для него фактах или подробностях их жизни, не в его безнадежной детской обиде на них и даже не в том, что за эти полгода в нем самом накопилось слишком много такого, чего он уже не смог бы разделить с ними. Просто ему не нравилось то, как самодовольно они взрослеют и веселятся, и, общаясь с ними, он все время ощущал на своем лице застывшую маску.
Безусловным центром компании был теперь Смирнов. Он даже внешне изменился больше других: сильно похудел, окреп, расправил неожиданно квадратные плечи, а в его слегка вальяжных движениях стала ощущаться физическая мощь. Все мягко подхохатывали ему, и только упрямый Быча несколько нарочито демонстрировал свою независимость. Дополнительную странность компании придавало экзотическое явление Кости Звездочетова и необъяснимое отсутствие Пашки Королькова.
Фурман готовился к расспросам (было неизвестно, знает ли о его пребывании в психушке кто-нибудь кроме Мерзона, которому мама сообщила об этом, когда забирала из школы документы), но всех интересовали лишь его недавние «политические» приключения. Упрекнув Смирнова за то, что тот так глупо его подставил (все неловко примолкли, но Смирнов признал, что это было нехорошо, и даже извинился), Фурман попросил ввести его в курс происходящего. Ведь это нелепо, что он узнаёт обо всем только во время допроса. А может, так и было задумано с самого начала? Нет-нет, что ты, успокоили его, мы тебе вполне доверяем, это просто наша недоработка…
То, что вытворяли в школе и вокруг нее члены так называемого политклуба, по их собственным хвастливым описаниям очень походило на беснование китайских хунвейбинов в период «культурной революции». Программный документ движения назывался совершенно по-китайски: «26 восклицательных знаков». Бойкие левацкие лозунги, речовки и отдельные коммунистические термины, которыми, вперемешку с весело сдерживаемым (ведь за стенкой родители) матерком, пересыпали свою речь политклубовцы, у большинства из них звучали как старательно заученный урок. Но когда то же самое с мрачной латиноамериканской страстью произносил артистичный Костя или изощренный интриган Смирнов, становилось понятно, что все это – часть глумливого представления, разыгрываемого двумя великими комбинаторами для бедных попугаев. Фурмана особенно поразило то, что все, кроме Смирнова, относятся к «товарищу Миронову» не как к своему бывшему однокласснику и партнеру по детским играм, а с опасливым почтением, словно ожидая от него какой-нибудь дикой выходки, из-за чего атмосфера праздничного вечера в самом деле очень напоминала встречу Остапа Бендера и «отца русской демократии» Кисы Воробьянинова с членами «Тайного союза меча и орала». Выглядело это ужасно смешно. Впрочем, «болото» всегда побаивалось «ядовитого лопушка» Звездочетова. Вспомнив о достаточно зловредных Костиных шалостях, Фурман решил не дожидаться возможных неприятностей и стал иронически обращаться с ним на правах старинного приятеля. Если повзрослевший Костя и не рассчитывал на подобную фамильярность, то, по своей всегдашней рассеянности, не успел вовремя отвергнуть ее и принял просто как факт. Все, конечно же, это отметили: возникший из небытия шутник Фурман, оказывается, был на каком-то особом положении у «вождей», и ему дозволялось не только предъявлять им претензии, но и посмеиваться над ними. Даже у Бычи, который до этого посматривал в сторону Фурмана сквозь очки с холодной отстраненностью, во взгляде затеплился удивленный интерес.
