Первый гонец прибыл от Швейбана очень быстро. Племянник сообщал, что ворвался в город, многих порубил и теперь стоит у дверей церкви, в которой заперлись люди. Баты-хан отослал гонца с пожеланием племяннику:
— Будь осторожен!..
Тем временем вокруг церкви образовался настоящий муравейник. Всадники носились взад-вперед. Иные, спешившись, искали бревно, чтобы выбить дверь.
Бревно нашли — и сейчас же воины подхватили его и понесли к дверям церкви. Беспощадный колокол продолжал бередить душу, напоминать о близости смерти. Из храма доносились голоса поющих — христиане взывали к своему Богу...
Бревно оказалось крепким и тяжелым, а запал страсти воинов Швейбана мощным, после первого же удара дверь затрещала и поддалась... Послышались вопли и громкий плач детей!.. Это была кульминация штурма. Казалось, еще мгновение — и своды церкви рухнут, чтобы наконец загасить и этот вышибавший все из сознания страшный звон колокола, и вопли укрывшихся в храме людей, и особенно суету, создаваемую множеством всадников...
Воины продолжали выбивать дверь, а неугомонный наместник, подскакивая то к одному отряду своих, то к другому, уже поглядывал в сторону крепости. Ему казалось, что как только дверь церкви упадет, жители тут же опустят мост и сдадутся...
Наконец дверь была выбита. Верховые ворвались в храм. Швейбан, памятуя о наказе светлейшего, отдал распоряжение, чтобы воины зачехлили сабли...
Хотя на улице уже брезжил рассвет, церковные огни буквально ослепили наместника. Тысячи свечей горели у иконостаса, а также на стенах и в руках собравшихся под этими сводами горожан. Даже малые дети, едва ли сознающие, что происходит, держали в руках по маленькой зажженной свечке. Эта неожиданная картина почему-то сразу успокоила Швейбана. От природы впечатлительный, большой выдумщик и озорник, он решил, что прибыл в царство огней. И удивился. Суровые лики святых смотрели на него со стен и даже с потолка. Наместник был очарован убранством строения. В то же время лица горожан, залитые слезами, вызывали в нем чувство раздражения. Сам обласканный вниманием, он не любил, когда плакали другие. Сие обстоятельство доказывало, что у этого наглого вояки и отчаянного храбреца еще было живо чувство совести. Особенно неприятно наместнику было видеть плачущих стариков и старух... А потому теперь, оглядываясь по сторонам, он не задерживал на лицах людей взгляд, взирал куда угодно — на образа, на росписи на стенах, на огни свечей. Последние, казалось, ласкали его утомленную душу. «И все это придется разрушить!» — вспомнив указание светлейшего, почему-то с сожалением подумал Швейбан. И очарованность его начала угасать... Вскоре он опять ожесточился. Лики святых, взиравших на него со стен, казалось, укоряли беднягу: «Пошто чинишь шкоду неповинным! Не видишь, что они жаждут мира! Пошто топчешь копытом святилище Божье!» Но угрызения совести уже не мучили наместника. И хотя удивление его продолжало жить, он думал теперь о другом: «Эти люди надеются, что им поможет Бог! Глупцы! Они не знают, что Бог — это я! Бог — это каждый из моих воинов! Ибо всякий кует славу сам, своими руками и умом!.. Мне жаль их!» Молодой наместник был искренен в своих убеждениях. И все-таки та первая минута, когда он ворвался в освещенную, как звездное небо, церковь, успела поселить в нем некоторое сомнение...
