– Может мы никуда не пойдем?
– Прекрати! – она капризно надула губы и нахмурилась. – Это же Тарковский! Я так люблю Тарковского! Классик мирового кино! Он феноменален! И потом, я каждый год хожу на него! – Напомнила она.
Он, встав с колен, произнес почти равнодушно:
– Пойдем. Только мы все равно уже опоздали.
– Подумаешь, 10 минут…
Темный зал кинотеатра. На экране что-то идет.
Двое пробираются к своим местам. Хлопают стулья. Садятся, наконец.
Через несколько минут мы видим ее освещенное, вдохновенное лицо, и его, откинувшегося в кресле, спящего, со сложенными на груди руками и опущенной головой.
Он не любит Тарковского. Он любит эту странную женщину.
– Ой, батюшки, спасите! – Кричал большой чернобородый мужик.
Он бегал кругами по двору, вцепив руки в спутанные волосы.
То завывал, то рвал на себе рубаху, то грязно ругался, глядя в равнодушное небо.
– Караул! – Истошно вопил дядька.
К забору подошла соседская баба, добродушная и толстая. Она легла грудями на верхнюю перекладину и с любопытством начала наблюдать трагическую сцену.
Залаяла собака, гремя цепью. В хлеву тревожно мычала корова.
Со всех ног по улице сбегалась стайка ребятишек.
– Дядя Кондрат, ты чегой-то надрываешься, а? – спросил маленький беленький пацаненок лет восьми в полинялой рубашонке и коротких дырявых штанах.
– Замолчи, пострел! – заревел Кондрат. – Не мешай!
И опять ринулся огибать колодец, оставляя в пыли двора огромные следы стоптанными сапогами.
– Эй, тетка Маланья! – Кричали ребятишки, – что это с Дядь Кондратом?
Маланья обернулась и, блеснув добродушной улыбкой, утонувшей в ее пухлых щеках, протяжно ответила:
– А хто его знае?
И опять легла на забор шикарной верхней частью своего дородного тела.
– Убили! – продолжил Кондрат, – Зарезали душегубцы.
– Ах, чтоб вам ни дна, ни покрышки! – Он остановился и топал ногой так, что пыль стояла столбом.
Ребятишки, как яблоки на ветках в урожайный год, усыпали деревья и уже молчаливо, с восхищением наблюдали за происходящим.
С улицы во двор, медленно шаркая ногами, вошел совсем древний старец, низко поклонился колодцу и скрипнул:
– Кондратушка! Ты ли, милостивец?
– Я, дед Михей. Все я. Все, бедовая моя головушка! – Уже со слезой в голосе заговорил Кондрат.
– А я слышу, – вроде шумит кто, – зашамкал дед. – Пойду, думаю, расспрошу, может пожар?
Маланья еще ниже наклонилась в сторону разговора, даже ладонью придержала ухо, чтобы ничего не пропустить. При слове «пожар» глаза у нее округлились, и она, степенно трясясь, выплыла на улицу.
