Оказавшись раньше времени на улице с портфелями в руках, мы с Токаревым решили, что будет неплохо, если наши домашние узнают о произошедшем с нами не сразу, а как можно позже. Теперь каждое утро мы как бы уходили из дома в школу; затем в одном сарае прятали свои портфели, после чего или наведывались на полигон, где была свалена трофейная техника, или отправлялись на поезде в Москву, где совершали неторопливые экскурсии по магазинам. Дома появлялись вовремя и даже успешно имитировали выполнение домашних заданий.
Мы, конечно, понимали, что развязка близка, что нас скоро разоблачат, но все же детские страхи не столь глубоки и разрушительны, как страхи взрослых людей.
В школе уже давно стоял новый бюст вождя. Точно такой же, как прежний, разбитый. Слухи о происшествии в школе по городу не распространились, и учителя перевели дыхание. Весна была в самом разгаре, когда нас с мамой пригласили в школу.
Вся жизнь мамы состояла из чередования трудных и очень трудных периодов с неожиданными оазисами радости, когда ей начинало казаться, что все самое страшное уже позади. Поэтому мама весьма стоически перенесла известие о том, что я, оказывается, был давно исключен из школы. Она даже нашла в себе силы задать учителям несколько неприятных вопросов: "Разве с детьми так поступают? Разве это хорошо? Разве это правильно?" Однако, когда ей спокойно возразили, хорошо ли она сама понимает, что было бы, если..., маме ничего не оставалось, как со вздохом проговорить: "Боже мой, Боже мой, конечно, я понимаю... Еще как понимаю".
Тогда же была решена и моя дальнейшая судьба. Я никогда не был прилежным учеником, а теперь пробелы в знаниях оказались столь велики, что мне было предложено остаться на второй год.
Когда спустя два года вот этот мой небольшой личный опыт наложился на свежие впечатления, тоже напрямую связанные с именем вождя, в душе вдруг родились первые робкие сомнения. А что, собственно, происходит? Да, уронили, да, сказали. Ну и что? Разве не известно, что какой бы величины ни была человеческая личность, а историю все-таки делают массы, только массы.
После того, как я сделал в своей душе такое открытие, совершенно естественно стала крепнуть моя дружба с Борисом Воробьевым, мальчиком из моего класса. Он рос немногословным, но если начинал говорить, то говорил всегда интересно и немного иронично. Вот эта почти неуловимая ирония нас и сблизила. У нас было еще два товарища в классе: Виталий Карнаухов и Виктор Элькин, но мои отношения с Борисом были все же особыми. Этому косвенно способствовала моя мама. Каждый раз, когда Борис бывал у нас дома, мама его спрашивала: "Боря, как Григорий Павлович? Есть какие-нибудь новости?" И Борис всегда коротко отвечал: "Пока живой".
