.
Недовольно хмурясь, Григорий Минутко и в самом деле минут через десять поднялся со стула, но к оратору обратился вежливо:
– Покороче, Иван Никитич. Караул устал.
– Хорошо, – пообещал Шпынь и, закруглив просветительскую часть своего выступления, перешел, наконец, к главному:
– Павел Петрович Грушин, как здесь справедливо отмечалось, действительно и хорошо образован, и умен, но…
К этой минуте уже все понимали мысль Шпыня. Редактор, сидя за столом, сердито сопел и злился на самого себя: устроил, хренов демократ, разговор на пустом месте, вместо того, чтобы, заручившись согласием Грушина («согласится ли еще Павел Петрович?»), своей властью все решить без пустой коллективной болтовни.
А Шпынь в разожженный им костер торопливо подкладывал сухие ветки:
– Знаете ли вы, что Грушин когда-то был связан с одной московской антипартийной группой?
Коллектив знал это (как знал, заметим к слову, и то, что Шпынь уже много лет регулярно пишет «куда надо» доносы).
– …что по рекомендации органов госбезопасности он некоторое время провел в психиатрической больнице?
Знали и об этом.
– Что отец Грушина в свое время был арестован органами как враг народа?
В эту минуту выступавшего перебил низкий (от многолетнего употребления продукции местной табачной фабрики) голос фотокорреспондентки Аллы Кошкиной, положившей конец и выступлению Шпыня, и вообще всему уже не в меру затянувшемуся разговору. Алла любые мысли, которые приходили в ее крашеную в рыжий цвет головку, всегда старалась сообщать просто и популярно; на этот раз она лениво поднялась с места и, глядя прямо в разгоряченное лицо Шпыня, спокойно сказала:
– Пошел ты, Иван Никитич, в жопу.
Вслед за Аллой задвигали стульями и остальные.
Редактор счел себя обязанным мягко попенять Алле за то, что всеми разделяемую мысль она выразила не совсем корректно, но сделать это он не успел, потому что в это время в открывшихся дверях кабинета показалась седая голова аптекаря Гурсинкеля.
5.
Гурсинкель принес в редакцию очередную миниатюру; он очень извиняется, что, открыв без разрешения дверь, наверно, помешал важному собранию.
Улыбнувшись, редактор поспешил успокоить гостя:
– Ну, кому ты можешь помешать, Михал Михалыч? Проходи, садись, показывай опус.
Минутко взял протянутую Гурсинкелем рукопись и громко, чтобы слышно было всем, прочитал первую строчку:
– «Однажды мой попугай по имени Валидол…»
В эту минуту в утомленной совещанием голове редактора – тоже, между прочим, большого любителя анекдотов – возникла мысль разыграть аптекаря, так сказать, на его же поле, – конечно, если Гурсинкель
