(Расстояние 2634 км, общее время в пути 2 д. 5 ч 50 мин.)
С утра время тянется, но во второй половине часы мелькают верстовыми столбами, день легко катит под откос. Приходит ночь, свет становится еще более тусклым, кумар — рассеянным. Без того нечастые остановки становятся еще реже. Оттого и открываешь заветный томик с вылетающими страницами. Полюбил дешевые издания классики (покетбуки), что и в дорогу брать не накладно, и черкать в них не стыдно. А я люблю черкать и загибать уголки страничек…
…Опять о «Бесах»: вовсе не потому, что сейчас подумалось в поезде, но так действительно и есть, и я об этом еще много лет назад писал — строение романа напоминает структуру купейного вагона.
Персонажи сидят по своим купе с плотно закрытыми дверями, там между ними происходит многое (о чем мы не догадываемся или не знаем), а после выходят в узенький коридор — то все вместе, то попарно в тамбур перекурить, сталкиваются в очереди за кипятком или у туалета, где и начинают выводить арии и пропевать карикатурные (на котурнах) диалоги…
Достоевский, конечно, зимний писатель (как Шостакович и Бетховен — зимние композиторы): большая форма подморозки требует. «Зимний» — в том же самом смысле, что и «ночной» или «поездной»: протяженность важна, протяжность. Необходимы время и место для возможности выпасть. Когда первый раз читал «Братьев Карамазовых», помню, вприпрыжку бежал поскорее домой, чтоб узнать, что ж там дальше. Настолько густ замес, что не отпускает, держит, пока читаешь, оседает осязаемым послевкусием, мякотью сока. У правого уха открывается параллельное пространство (коридор), где постоянно суета и вспыхивают словечки, скандалы и происшествия.
Чтение, напоминающее путешествие, — очередной приступ «Идиота» или «Игрока» — выгораживает внутри большой жизни маленькую жизнь, мини-сезон — как во время болезни или влюбленности.
Я всю жизнь перечитываю «Бесов», с тех пор как ныне покойный папин товарищ Алик Коновалов подарил родителям огоньковскую подписку на собрание сочинений классика. Черные томики с позолотой, лупоглазые иллюстрации Ильи Глазунова. Я бегал выкупать книжки, как только приходила открытка. Особый ритуал, ныне безвозвратно утраченный. Перестройка, в которую «Бесы» (с тяжелой руки драматурга М. Шатрова и демократа Ю. Корякина) воспринимались политическим памфлетом (Пелевиным XIX века), придет позже. И теперь постигающий самостоятельно (а когда-то с помощью Макаровой), читаю «Бесов» как драму абсурда. Драму провинциальной российской жизни (впрочем, в больших городах жизнь еще более запутанна и непонятна), абсурдную по определению.
