Холодный ветер, переходящий в мгновенный вечер. Ну да, типичный такой «Казахфильм». Летнее исподнее оказывается обманчивым, ибо на земле все в куртках, бушлатах, а ты вылез едва ли не в майке, то есть лето остается внутри поезда. Солнце зашло за ситцевую шторку и все очередной раз стало иначе. Совсем иначе.
Изменился сам звук движения, отныне он вкрадчивый, как по маслу, словно бы смазанный толченым, измельченным песком и подкрашенный звуком потусторонней заунывности, словно акын дергает одну или две прозрачных струны. Потерялась, ушла в сторону определенность — звучания, протекания, всего. Движение стало более определенным, линейным, но и — размазанным по степи, самоуглубленным.
И внутренний организм более не поспевает за этой перестройкой внешнего организма.
(Расстояние 1942 км, общее время в пути 1 д. 22 ч 16 мин.)
Последнее, что я помню из вчерашнего: дочитал Левкина, выключил свет, растянулся. Мы остановились. По коридору толпой пошел народ. В дверях возникла саратовская крашеная тетенька с Мураками наперевес — нас уплотнили, из ночного тумана возникли пассажиры, пришлось распрощаться с одноместностью. Из-за обострения коммунальности сон (защитная реакция организма) стал плотным, непроходимо густым, в него проваливаешься как в штольню, никаких тебе оттенков.
Потом начали топить, воздух приобрел вещественность уже даже не бальзама, но жидкого камня, на котором поджариваешься с разных сторон или, точнее, варишься яйцом всмятку. Засыпая, чувствовал себя желтком (на мне желтая же «ти-шотка»), вкруг которого загустевает белок, а скорлупа приобретает хрупкость.
Потом были таможенники, прохладные как косой дождь по стеклу. Но их я уже плохо помню. Пришли, стали шарить, попросили паспорт. Нашли коробку с картриджами. Сонно объяснял: везу в подарок. На вопрос, сколько штук, сказал тридцать, хотя их там, наверняка, больше сотни и это видно невооруженным глазом.
Однако сонность, которую не нужно даже симулировать (сидел болванчиком, мечтая вытащить «сон» из «глаза»), заразительна. Погранцы не то чтобы смилостивились и оставили в покое, но умиротворенность (я видел, как незримым осьминогом она растекается по купе, вытягивая плавные щупальца) победила подозрительность. Если все так сладко и безмятежно, значит, совесть у пассажира спокойна? Или просто некогда — впереди еще столько вагонов, и там не по двое, а по четверо или даже шестеро — и всех обшманать нужно. Или сделать еще что-то
