Лицо его побагровело, он схватился за горло и, рыча, отплевываясь, хватал воздух, как в петле.
На них стали оглядываться, докладчик недоуменно покосился, прервав речугу.
Но Иван Митрофаныч замахал на него рукой – мол, все, дорогой товарищ, чики-чики, и мало-помалу успокоился.
Складки на его лице понемногу разгладились, глазенки заблестели.
– Ай и волшебный же у тебя нарзан, товарищ полковник! – сипло зашептал он. – Плескани, брат, еще!
– Живая, батенька, вода! – ответил тот и плесканул.
– Золотишко не продашь? – услышал Зубаткин в самом ухе, слева, и вздрогнул всем телом. Он резко обернулся. Прямо в лицо ему, сблизив головы, лыбился сыскарь.
– Нет? – одними губами спросил он. – Ну, жаль, жаль… Ну, покедова, кореш!
И откинулся на стул.
Холодные струи текли по позвоночнику майора. Думать он не мог.
И только крутилось, крутилось и бухало в голове:
– Шахтеры! Шахтеры! Шахтеры!
– Ты чего? – недоуменно спросил Нефедов. – Аж с лица спал…
– Ничё, – сглотнув, выдавил Зубаткин. – Жарко…
Двери зала, парадные, резного дуба, распахнулись с грохотом. В зал влетела музыка из фойе и звон стаканов из буфета. На пороге показался человек с безумными выпученными глазами, с багровым лицом, в дешевом коричневом костюме, в мятой рубашке без галстука и с медалькой в петлице.
– Ка-а-а-а… – начал он, продвигаясь к трибуне, – к-аа-а…
– Нет, нет, Степан Степаныч, нет! – в ужасе закричал мэр, отмахиваясь обеими руками. – Нет!!
Все в президиуме кинулись врассыпную.
– Ка-а-а! – неумолимо рычал человек, приближаясь. – К-а-а-а-а!!!
Лицо оратора страдальчески сморщилось. Он попытался заслониться руками, спрятаться, съежиться, но не успел и в этот раз.
Фонтан блевотины, вырвавшись из желудка Степана Степановича, горного мастера шахты «Свислочь», накрыл трибуну и обреченно замершего на ней человечка бурным, мощным, все пятнающим потоком.
– Вот, – облегченно проговорил Степан Степанович и рухнул в проходе.
Торжественная часть была смята.
Выход Степана Степановича повторился в двадцать девятый раз.
Степан Степанович не был политиканом, лимоновцем. Он облевывал съезды, конференции – раньше компартии, теперь – педросов, как называли их в городке, не по политическим мотивам.
Просто в День шахтера он обязательно закусывал в буфете – икрой, рыбкой, колбаской.
Этого его многострадальный желудок вынести не мог.
Не пустить же его в Дом творчества было нельзя.
Потому что трезвым он рубал уголек за троих и был самым знатным во всей округе горняком.
