Воровские истории города С | страница 49

— Сверстника?

— Тридцать семь лет, из тюрьмы недавно.

— А тебе скоро четырнадцать…

— Скорей бы! В тюрьму хочу!

— Да ты что?! Думаешь, там санаторий?

— В одной камере хорошо…

— В одиночке? А кто ее тебе предоставит?

— Все равно. Все наши давно на Белке (Белой горе — А.П.), человек тридцать. Ментам надоело, отправили их туда.

— Как только исполнилось четырнадцать? И ты этого ждешь не дождешься?..

Я попыталась было вразумить Юрку: «А что будет с родителями, ты о них подумал?» И тут же нарвалась на классический психоз припертого к стенке подследственного: «Если не по мне — утоплюсь!..» Но истерика со слезой в голосе быстро закончилась.

— Но, Юра, чем тебя тюрьма привлекает? Представь себе: ты попадаешь в камеру…

— Ну не будут же меня в попу педрить! Там меня все знают! Зато из тюрьмы все такими навороченными выходят! На мотоциклах!

— Их прямо в тюрьме выдают?

— Нет, когда уже возвращаются. Вовка такой крутой вышел… Сейчас, правда, лежит, умирает. У него этот… туберкулез. А кто и исправленным возвращается…

— А ты хочешь исправиться?

— А что, я хорошо учусь — шесть троек всего!

— Может, прямо сейчас и начнешь, не дожидаясь тюрьмы?

…А Юркины глаза словно приросли к моей сумке, которая давно его гипнотизировала. Понимая, что разговор подходит к концу, он метался на этой ниточке взгляда, которая все укорачивалась и укорачивалась. Руки ходили ходуном… Пришлось его взять за плечи и просто оттолкнуть в сторону. Он лишь рассмеялся…

Бахвалился Юрка в разговоре со мной или все непосредственно излагал (он-то сам, конечно, «ничего не делал», только лишь «рядом стоял») — решайте сами. Но впечатление осталось такое, что разговаривала я не с маминым и папиным сыном-семиклассником, а с вполне самостоятельным обитателем преступного мира, хоть и маленьким. Как достучаться до его души? Что предложить ему поинтереснее его обыденных «занятий», его окружения, где он уже свой человек, чем отвлечь от легкого добывания денег, как укротить страсть к наживе? Вопросы остаются открытыми. А до четырнадцати лет Юрке осталось жить ровно год.

Мать не звонила уже неделю. Не объявлялась, не спрашивала, как там внуки. Это могло означать только одно: темнит. Что-то скрывает от дочери, не хочет, чтобы та знала, поскольку на их стариковские «причуды» дочь всегда реагировала однозначно: раздражалась и ругала на чем свет стоит, пытаясь хотя бы криком пронять отупевших от жизни родителей. Те отбрехивались, злились, а крик оставался гласом вопиющего в пустыне, потому что не имел никакого действия: старики продолжали жить по-своему и хотели, чтобы им не мешали.