— Послушай, мы оба знаем, твоей матери не нужен этот билет, она, безусловно, не собирается…
— Черный? Белый? — спросила Анна, оглядываясь в его сторону.
— Что?.. Все равно, на твой вкус… Она же не пойдет, она вообще из дому не выходит, ей…
Но Анна уже отошла в сторону и, не услышав, повторяла:
— Ах, как тут вкусно пахнет.
Сергей пытался держаться рядом с ней, но запутался в стайке горластых школьниц, пробивавшихся к кассе; когда он наконец догнал Анну, та зацепилась языком с какой-то знакомой. Его тут же охватила паника: нужно было довести разговор до конца прямо сейчас: у них в квартире стены были тонкими, как картон, а поскольку ее мать безвылазно сидела дома, Сергей никогда бы не решился повторно обратиться к Анне с той же просьбой.
— Аня, — сказал он, положив руку ей на рукав. — Как ты думаешь, может быть, этот билет…
Знакомая отошла в сторону.
Его жена, глядя на него, крепко прижимала к груди батон; ее пальцы мяли корочку, а лицо было странно неподвижным, и Сергей понял, что она все время его слушала.
— Сережа, — умоляюще сказала Анна. — Я не могу. Мама просила.
И на протяжении какого-то мгновения, загнанный в это теплое, ярко освещенное, тесное место, среди суетливых женщин, среди булок, среди горячих, влажных, сдобных запахов домашней жизни, от которой он вечно чувствовал себя отрезанным, Сергей отчаянно подбирал слова, чтобы объяснить ей, чтобы донести до нее всю безмерность своего желания. Он мог бы, наверное, рассказать ей о той музыкальной пьесе, которую играл в детстве тридцать семь лет назад, или же поделиться служебными неприятностями, или признаться, что, невзирая на бездарно растраченные лучшие десятилетия своей жизни, он видел в музыке Селинского возможность в конце концов начать жить, чего-то добиться, записать ноты, которые, как он воочию представлял, польются с кончиков его пальцев…
— Ну, не расстраивайся, — сказала она мягко. — Впереди еще много будет хороших концертов.
Он посмотрел на нее так, словно видел впервые, а затем молча повернулся и вышел в морозную тьму. Через пару минут Анна бежала за ним, подбирая подол своего пальто. Она продолжала что-то говорить, извинялась, что-то обещала. По дороге домой Сергей не проронил ни слова, молчал и в лифте, молчал и на кухне.
— Пожалуйста, не принимай это близко к сердцу, — сказал он, выключая лампу на тумбочке, стоявшей у кровати. — Спи спокойно.
В последующие дни Сергей хранил почти постоянное безмолвие, репетируя вечерами напролет, заполоняя тишину спальни хриплыми вздохами своего инструмента. Однажды днем, в середине февраля, два единственных его ученика повздорили, и тот, что постарше, огрел младшего тубой по голове. Сергей отослал мальчишек по домам и, обнаружив, что у него днем образовалось свободное время, вышел на знакомую улицу, занял место в конце очереди и некоторое время стоял неподвижно, с закрытыми глазами, слушая голоса, приглушенные и утомленные, которые с трудом пробивались сквозь ранние тени дня.
