Конечно же, он может все! Может раздеть и пристально изучать от ключиц до щиколоток. Улечься сверху или перевернуть лицом в подушку. Целовать беззащитную шею, а потом дождаться, когда уснет, и снова изучать… И утром целовать пахнущие кофе губы, обнять прямо на кухне в полосе солнечного света, пролившегося на теплую итальянскую плитку, гулять ладонью вдоль выгнутой спины, довести до изнеможения, лихорадочного румянца, почти неузнаваемой маски на красивом лице. Или лучше вовсе не трогать утром, отвести в спальню, посмотреть, как одевается, вспомнить, что много дел, и не пойти проводить даже до двери. Но стоит подумать обо всем этом, как шестое, седьмое или двадцать пятое чувство вдруг пихает под ребра, где селезенка, и шепчет, шепчет, что если попробовать так, как со всеми, даже с небольшими вариациями, то ничего не получится. То есть будут ночная возня в постели, утренний секс и вкусный завтрак. А потом она сама найдет выход из дома. И второго раза уже не будет. Хотя зачем ему с ней второй раз, он понять никак не мог. Но почему-то сразу начинал думать именно про второй раз. И это было необъяснимо и парадоксально, как если бы вдруг не заниматься любовью, а любить.
Любить было не для него. Он вырос из этих глупых представлений о любви, не успев окунуться в нее с головой, так, только ноги слегка намочив и получив жар и температурный бред. Любовь в юности делала его больным, истощала. А когда он повзрослел, то спасался тем, что любовь с первого раза не валит с ног. И потому ему нравился именно первый раз, когда говоришь себе, что можно пробовать еще вот с этой или с той, вдруг окажется хотя бы интересно, а наутро понимаешь, что снова все, как всегда. Не интересно, не уникально. Поэтому многообещающие разговоры за ужином и волнующие стоны после, слова, которые очередная девица считает обязательными, когда он уже не хочет ничего, – это только для одного раза.
Тогда почему с этой певичкой он вдруг сразу подумал про пятый или даже сто пятый? А когда подумал – и вспомнить не мог. Сейчас в кабинетно-коньячном бреду казалось, что как только увидел и спросил «Чего ты хочешь за машину?», хотя понимал, что машина мелочь. В тот день он сразу захотел узнать, что она хочет за всю себя.
Каков дурак! И чего он рассиропился в подъезде, зачем прислушивался к подреберному шепоту? Прижал бы к стене со вспучившейся штукатуркой и залез всей пятерней под юбку. И тогда она сама, пионерка Маша с аметистовым камушком в мамином колечке, со счастливыми глазами, смотрящими в гарантированно светлое будущее, будет ластиться жарким телом и запускать нетерпеливые пальцы в короткий ежик на затылке, потому что хочет, тоже хочет, хоть и врет, что ей не надо.
