"И что теперь?" - вяло отбиваюсь я. - "Я дал согласие, и никто не возражал. Вы смотрели, слушали, но ничего не говорили."
"Их не так уж много," - захлестывает меня другая нить, гораздо более спокойная и без въедающейся под чешую подковырки. - "Пусть себе живут в лесу. Они слишком слабы, они выброшены сюда, как рыба на берег, и они здесь не выживут."
"Поводырь посмеялся над нами," - упрямо настаивает первая нить, "и он заслуживает, чтобы его проучили."
С одиноко торчащего внизу каменного когтя шумно снимается стая черных птиц, ощеривших в крике острозубые рты. Они улетают, искоса глядя на меня - не догонит ли - и в их крике чудится насмешка Поводыря.
Китон-Говорящий. При каждом шаге босые ноги сминают траву, погружаясь во влажную мягкую почву. Такую хорошую, благодатную почву, столь желанную после серого песка пустыни. Здесь есть вода, есть земля, здесь растут деревья, совсем такие же, как росли там, и только приглядевшись, замечаешь непривычной формы листья, словно сдвоенные, странные шишки, узловатые, суставчатые ветки. Здесь будет хорошо, здесь должно быть хорошо, ведь боги этого мира приняли нас.
Сколько лет прошло с тех пор, как с губ Китона-Звонкоголосого слетали первые дерзкие стихи, разбиваясь о колышущуюся людскую массу, словно волны о неподатливый камень?
Сколько?
Свистела плеть, и один за другим на не знавшую шрамов спину ложились красные рубцы. Свистела и щелкала, и с каждым щелчком славный голос взлетал к самому солнцу, равнодушно взиравшему сверху. Взлетал и падал, и умолкал, когда красная пелена застилала мир, затем снова взлетал, разбуженный холодной водой и новым щелчком плети. Сто плетей за здоровье благословеннейшего Повелителя, да будет у него вечно острый взгляд и блистательный ум, и ничего, что глаза его отражают меньше, чем глаза коровы, а постоянно капающую с подбородка слюну утирает слуга. Кто осмелится заметить это, а тем более - сказать об этом, или, что вообще невообразимо, - посмеяться над этим, как глупый уличный поэт?
Были ценители, были гонители, вторых куда больше, чем первых. Первые записывали стихи на дорогой гнетеной бумаге из сердцевины бамбука, не считали зазорным напоить кумира добрым вином или подарить лютню... Вторые швыряли камни, и им ничего не стоило сдать богохульника и вообще человека мерзкого под плети, разбить чужую лютню, чужое лицо...
А еще больше было равнодушных. Ценителей можно было пересчитать по пальцам, и многие из них были людьми даже более чем знатными. Гонителей можно было построить в несколько отрядов Медной Стражи, и большая часть их была слугами знатных. Hо и тех, и тех задевали слова, не проходили мимо, не терялись бесследно... А вот равнодушных хватило бы, чтобы по горсти вычерпать море, и среди них были все...
