Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика | страница 37



Когда Мэрилин впервые вышла из самолета в аэропорту Айдлвайлд, под вспышками шестидесяти фотоаппаратов, и сорок минут позировала на трапе под свистки и радостные крики работников аэропорта, она думала только об одном: вновь встретиться в Нью-Йорке с самым интеллектуальным из кинематографистов, Джозефом Л. Манкевичем, который часто говорил: «Я писатель, перешедший к постановке фильмов, а не кинематографист. Я снимал фильмы, чтобы не позволить исказить то, что я писал». В Голливуде он дал Мэрилин роль в одном из своих первых фильмов, «Все о Еве», и она, надеясь показать ему, насколько изменилась за четыре года, хотела получить роль в его музыкальной комедии «Парни и куколки». Но, когда она приехала, Манкевич разминулся с ней, уехав в Лос-Анджелес. Она позвонила ему: «Видите, я стала звездой. Я буду сниматься с Билли Уайлдером в фильме «Зуд седьмого года»». Манкевич сухо осадил ее. То ли из-за того, что она назвала имя режиссера, которого он не любил — среди прочего потому, что не упускал случая посмеяться в своих фильмах над психоанализом, — то ли оттого, что Уайлдер создал признанный шедевр «Сансет-бульвар», картину нравов Голливуда и горький портрет звезды, скатившейся с высот славы, точно в то же время, когда он снимал свой фильм о падении актрисы — «Все о Еве». Конечно, в том году Оскар за лучший фильм достался Манкевичу, но он сохранил к Уайлдеру необъяснимую враждебность. На этот раз он боялся, что комедия его соперника окажется лучше, чем его фильм.

Он разговаривал с Мэрилин очень резко: «Слишком много Голливуда, в вас слишком много Голливуда». Он говорил с ней как с ничтожеством. «Уменьшите декольте, перестаньте вертеть задом — тогда и посмотрим». Она услышала в этих словах жестокое напоминание именно о том, что она ненавидела вспоминать: о ее дебютах в Голливуде, как будто она так и не выбилась из порнографических фильмов.

Назавтра она попросила своего бывшего любовника, Мильтона Грина, сфотографировать ее. В темной студии на Лексингтон-авеню он фотографировал ее, облитую «Дом Периньоном» и одетую в костюм балерины. Под вспышкой, в сломанном кресле, на фоне черной занавеси, она явилась танцовщицей без танца, печальной, раздвоенной, невинной и одновременно непристойной: она прижимала к груди подол разлетающейся белоснежной пачки, на губах ее была кроваво-красная помада, сочетающаяся с лаком на ногтях пальцев ног.

Нью-Йорк, актерская студия,

Сорок четвертая Западная улица