Санта-Моника,
Франклин-стрит
11 июня 1962 года
По возвращении Гринсон нашел в почтовом ящике множество записок, принесенных Мэрилин, просто сложенных, без конвертов, покрытых пятнами. Одна из них его растрогала: «Снова шахматная доска. Я смотрю на нее и, не знаю почему, думаю, что предстоят последние ходы. Все ходы той партии, которой была моя жизнь, повторяются в последних движениях фигур. Состояние моего тела и моей души, качество моей актерской игры, авторитет режиссера, которым я до сих пор в некоторой мере восхищаюсь, сексуальные отношения, в которых меня брали, как шахматную фигуру в нашей игре, — я вижу все ходы как перемещения фигур на шестидесяти четырех клетках. Вплоть до того, как наступит мат».
На этих словах записка прерывалась, и психоаналитик вновь погрузился в задумчивость. Пораженный тем, как зачаровывали Мэрилин стекло, зеркала, черно-белые клетки смертельной игры, Гринсон вспомнил, что они никогда не играли друг с другом в шахматы.
— Я вас обожаю! Я хотел бы облегчить ваши страдания! Но необходимо, чтобы вы закончили фильм. Я взял на себя это обязательство! — почти выкрикнул Гринсон, как только Мэрилин пришла на сеанс психоанализа и заняла свое место.
Он настоял на том, чтобы провести его в своем кабинете, а не дома.
— Студия согласилась пересмотреть ваш контракт на миллион долларов: половина за съемки фильма плюс бонус, если он будет закончен к следующей предусмотренной дате, и еще 500 000 долларов или более за новую музыкальную комедию. Невероятно, «Фокс» согласна на сценарий Наннели Джонсона, который вам больше понравился, и, кроме того, готова заменить Джорджа Кьюкора на того режиссера, чья кандидатура будет одобрена вами. Мы победили.
— Я не смогу. И ваш психоанализ мне не поможет. Моя актерская работа — не та проблема, которую мне предстоит решить. Это единственное решение, которое я нашла для другой задачи. Роль актрисы — не причина моей паники. Это единственное лекарство. Все психоаналитики мира здесь бессильны. Я в тупике, как этот дом, который вы меня заставили купить.
— Основной проблемой всей вашей жизни была проблема отвержения. Но теперь студия перестала подтверждать вашу фантазию, а я хотел бы избавить вас от тревоги покинутости или, по крайней мере, сдержать ее.
— Есть одна вещь, которую мало кто понимает. Это вечная борьба, которую каждый актер должен вести против собственной робости. В нас есть голос, который говорит нам, насколько далеко мы можем зайти, — как у играющего ребенка, который останавливается сам, когда заходит слишком далеко. Все думают, что достаточно прийти на съемочную площадку и сделать то, что надо. Но это настоящая борьба с собой. Я всегда была болезненно робкой. Мне действительно приходится бороться. Человек чувствует, дышит, он весел — или же болен. Как и всем творческим людям, мне хотелось бы иметь больше самоконтроля. Мне хотелось бы, чтобы мне было легче слушать режиссера. Когда он говорит: «Мне нужна слеза, сейчас же!», я хочу, чтобы эта слеза скатилась у меня из глаза, чтобы покончить с этим. Тревожность необходима. Но сейчас она слишком велика, она превращается в черный покров и окутывает меня целиком. Я не могу ее преодолеть.
