Санта-Моника,
Франклин-стрит
декабрь 1961 года — январь 1962 года
Каждый день время последнего сеанса было зарезервировано за Мэрилин. Во второй половине дня ее привозили на холм, где стояла гасиенда. Изящно выйдя из «додж-коронет» модели 1957 года, за рулем которой была Юнис Муррей, Мэрилин шагала по тротуару, обсаженному высокими пальмами, глядя издалека на просторный дом из белого искусственного мрамора, окруженный красивым газоном, с окнами, выходящими с одной стороны на океан, а с другой — на город, расстилающийся вдали, как море, покрытое мелкой зыбью. С улицы она могла разглядеть доктора в его кабинете с деревянными потолочными балками — он сидел в рубашке и галстуке в кожаном кресле, за письменным столом темного дерева, спиной к огромному камину, украшенному мексиканской керамикой.
В тот день Мэрилин, робко оглядевшись, заняла свое место. Гринсон весело заговорил с ней;
— Это третий фильм, который мы снимем вместе. Не жалейте о роли Сесили. Я предпочитаю, чтобы вы были моей пациенткой, а не играли пациентку учителя. Но почему вам так трудно приступать к этим съемкам?
— В этом нет ничего нового. На всех моих фильмах я буквально тащила себя на съемочную площадку, а три последних фильма были кошмарами. Но этот — просто венец всему, не знаешь, смеяться или плакать. «Что-то должно рухнуть» — какова перспектива!
Она надолго замолчала, опустив глаза, заламывая пальцы.
— Я не сказала вам, что еще сделала в той нью-йоркской клинике, — произнесла она. — До того, как бросила стул в стекло. Меня не хотели выпускать. И тогда я разделась догола и прижалась к этому стеклу, как кадр на экране.
— Что вы говорили в тот момент?
— Ничего. Я просто стояла молча. Доктор, вы же знаете, мне трудно со словами. Это ведь слова выдают нас на милость безжалостных людей, находящихся рядом, они обнажают нас сильнее, чем все руки, которым мы позволяем шарить по нашей коже. Вчера на вечеринке у Сесила Битона я танцевала голой перед пятьюдесятью приглашенными, но я бы никому не сказала эту простую фразу, которую мне так трудно было сказать даже вам: «Моя мать? Кто такая моя мать? Женщина с красными волосами, вот и все».
Когда она выходила с этого сеанса, стояла удивительная жара. Гринсон решил посидеть у бассейна. Он развернул желтую бумажку, которую его пациентка оставила на ручке кресла. Это было стихотворение или несколько коротких стихов, которые складывались в цикл.
Ночь ночи успокаивает.
Сумрак освежает воздух,
