— Бежим! — засмеялась Наташа.
Они вышли из клуни, и тут же порыв ветра ударил им в лица снежным крылом. Но ветер уже не казался таким холодным и резким.
Наташа бежала впереди метров на десять, и ей было приятно чувствовать, что между нею и кладбищем есть добрая и надежная живая стена, и все тревоги, все печали, казалось, оставили девочку. Наташа первой съехала к реке, первой стала подыматься в гору. Но вскоре выдохлась.
— Что такое? Что случилось? — догнал ее художник.
— Вот здесь, — показала варежкой на икры ног, — как камень, и не шагнуть.
Совсем стемнело. Метель лепила навстречу, как штукатурила. Взглянули вверх — подъем только начинался. Даже если ногу растереть, на что тоже уйдет время, Наташе все равно не подняться самой.
— Встань-ка пока на носки моих лыж, — сказал художник, — а свои подай мне.
Сидя на корточках, на широко разведенные руки он положил скользящими поверхностями вверх Наташины лыжи. Рядом с лыжами положил свои и Наташины палки. Получилось подобие скамейки.
— Живо! Садись на лавку! — приказал он Наташе.
И та послушно уселась бочком, вытянув ноги вдоль «скамейки».
Как ни легка была Наташа, все же ко времени, когда оказались на горе, в ограде Тайкиного дома, художник весь взмок. Оба они, Аристарх и Наташа, облепленные снегом, представляли собой какую-то странную белую скульптуру. Он опустил девочку на землю. Скульптура разбилась, рассыпалась, снег корками отвалился от одежды.
Наташа неохотно взяла свои лыжи и палки.
— А мы раньше жили в том доме, где сейчас живете вы…
— Я знаю, — ответил художник.
Наташа побрела к порогу.
— Между прочим, в доме нет света… Держу пари, тебя ищут. Знаешь, идем ко мне. И пока ты попьешь чайку, обогреешься, я предупрежу, чтобы прекратили или не начинали поисков.
— Хорошо, — обрадовалась Наташа. — Но записку я все же оставлю. — Она нашарила в углу, в пазу между бревен, ключ, щелкнула замком. — А вы подождете меня?
— Конечно, подожду, — кажется, улыбнулся художник.
Через несколько минут они сидели в старом Наташином доме. В плите ровно ревело пламя. Искры с треском выскакивали через решетку и гасли на железном листе. Закипал чайник. На столе ждали овсяные сухари (мамины овсяные сухари!), мед, сливки. Наташе подумалось, что этот человек мог бы оказаться ее отцом. Ведь в листочке-то, который остался у нее, не сказано, где он погиб. Ну и что ж, что дядя Коля видел, как папа упал. Упал — могли ранить, пусть тяжело ранить. И контузить могло. Мог потерять память. Вот умерла мама, ее, Наташу, отвезли к бабушке, а он вернулся. Без них. И ничего не помнит. Надо ему рассказать о том, кого они оставили сейчас там — в ночи, под метелью. Гнется, мечется, хватаясь ветвями за снег, рябина. Были бы у рябины ноженьки — убежала бы тоже. А так стоит невольная мамина подружка, Наташа глубоко-глубоко вздохнула, чтобы прошел комок в горле. Поглядела искоса на художника. То что он выбрал именно их дом, что приезжал в Белое Крыло, что нашел ее на кладбище и нес сейчас на руках — разве это случайно все? Наташа внимательно рассматривала худое смугло-бледное лицо художника с проступающей каштановой щетиной. Сравнила мысленно с изображением отца на фотографии. Вздохнула: нет, совсем, ну ничуть не похож на папу этот дяденька.
