Особенно отличался он в обществе, на всякого рода пикниках, вечерниках и т. д.; и при этом, чем добродушнее и любвеобильнее он был настроен, тем больше следовало опасаться его. Ни один человек не тратил больше сил на увеселение других и не порождал такого всеобщего уныния и отчаяния.
Зайдя как-то на Рождестве к одному моему приятелю, я увидел следующую картину: человек четырнадцать, пятнадцать пожилых дам и джентльменов торжественно шагали вокруг стульев, выставленных в ряд посередине гостиной, между тем как Попльтон играл на рояле. Время от времени он внезапно останавливался, и все тяжело опускались на ближайшие сидения, — все, кроме одного, который потихоньку ускользал из комнаты, сопровождаемый завистливыми взглядами остальных. Я стал у дверей, наблюдая эту интересную сценку, когда ко мне подошел удравший из гостиной игрок.
Я осведомился у него, что должна означать сия церемония.
— Лучше не спрашивайте, — мрачно ответил он. — Одна из проклятых глупостей Попльтона. — И злобно прибавил: — А после нам еще предстоит играть в фанты.
Горничная всё еще поджидала удобной минутки, чтобы доложить обо мне. Я дал ей шиллинг, чтобы она не делала этого, и поспешил улизнуть.
После сытного обеда он был в состоянии предложить импровизированный бал и тут же заставлял вас скатывать ковры или передвигать вместе с ним рояль через всю комнату.
Он знал столько общественных игр, что смело мог бы учредить собственное маленькое чистилище. В ту минуту, когда вы как раз увлечены интересным разговором или сидите в приятном tete-a-tete с хорошенькой женщиной, он налетает на вас, как снег на голову: «Идите скорей, мы играем в „литературный протокол“. И, притащив вас к столу, даст бумагу, карандаш и велит вам описать вашу любимую литературную героиню — и будет следить за тем, чтобы вы это исполнили.
Он никогда не щадил своих сил. Это он всегда добровольно провожал, пожилых дам на вокзал, — никогда не покидая их до последней минуты, пока благополучно не усадит… не в тот поезд. Это он вызывался играть с детьми в „диких зверей“, пугая их до такой степени, что ночью с ними делались судороги.
Несколько дело шло о добрых намерениях, он был самый добрый человек на свете. Он никогда не навещал больных, не взяв с собой какого-нибудь лакомства, специально рассчитанное на то, чтобы ухудшить их болезнь. Он устраивал на собственный счет морские прогулки для людей, склонных к морской болезни, и, по-видимому, смотрел затем на их муки, как на неблагодарность.
