— Как вы полагаете, не согласится ли Пирамида погостить у меня недельку? — шутливо спросил я, гладя кота, который, нежно мурлыкая, лежал на коленях у Дика.
— Может быть и согласится когда-нибудь, — тихо ответил Дик; но раньше чем он ответил, я — сам не знаю почему — пожалел о своей шутке.
— Дошло до того, что я разговариваю с ним, как с человеком, — продолжал Дик, — и обсуждаю с ним всевозможные вопросы. Последнюю мою пьесу мы писали вместе, и его работы в ней даже больше, чем моей.
Не сиди предо мною кот, устремивший на меня свои глаза, я бы счел Дика сумасшедшим. Но при данных обстоятельствах я лишь вдвойне заинтересовался его рассказом,
— В первоначальном своем виде пьеса была скорее сатирическая, — продолжал Дик. — Это было правдивое изображение известного уголка общества, каким я его знал. С художественной точки зрения, пьеса, как я чувствовал, была хороша; но с точки зрения сборов очень сомнительна. На третий вечер после прихода Пирамиды, я вынул ее из стола и начал перечитывать. Кот сидел на ручке кресла и смотрел на страницы, по мере того как я их переворачивал.
Эта была лучшая вещь, когда-либо писанная мною. В каждой строчке проглядывало глубокое знание жизни. Я с наслаждением перечитывал ее. Вдруг я услышал чей-то голос:
— Ловко написано, брат, очень ловко! Надо только перевернуть ее всю шиворот навыворот и превратить все горькие правдивые речи в чувствительные фразы. Пусть вместо йоркширца в последнем акте умрет младший секретарь министерства иностранных дел (это всегда популярная личность), и сделай так, чтобы любовь к герою преобразила твою дурную женщину: пусть она удалится в одиночество, оденет черное платье и начнет помогать бедным — тогда пьеса, может быть, пригодится для театра.
Я возмущенно обернулся, чтобы посмотреть, кто это говорит. Такая речь была под стать какому-нибудь антрепренеру. В комнате не было никого, кроме меня и кота. Было ясно, что это я сам говорил, но голос звучал, как чужой.
«Чтобы любовь к герою исправила ее!» презрительно ответил я, не будучи в состоянии постигнуть, что спорю лишь сам с собой. «Ведь по моему замыслу его безумная любовь к ней губит всю его жизнь». «И погубит твою пьесу в глазах широкой публики», возразил голос. «У героя английской драмы не должно быть иной страсти, кроме чистой и почтительной любви к честной и искренней английской девушке. Ты не знаешь основных правил своего искусства». «А, кроме того», настаивал я, не обращая внимания на последние слова, «женщина, родившаяся, выросшая и прожившая 30 лет в атмосфере греха, никогда не может исправиться».
