О мяснике обычно говорят, что за обедом он проглатывает две глубокие тарелки крепкого мясного бульона, хорошо поперченного и заправленного маленькими стручками острого перчика, который здесь выращивают в горшках на самом солнцепеке, после этого он должен опустошить блюдо мяса с несколькими свиными шницелями и котлетами величиной с кулак и горкой жирной картошки, а на закуску еще побаловаться острыми маринованными стручками перца и запить их целым кувшином вина. Желудок старого паланчанина, если он был в хорошей форме, вполне мог выдержать подобное, ибо в Паланке издавна ели так, как в других местах молились, — исступленно.
В соответствии со старыми мерками южан мясник должен был пользоваться репутацией мужика, который от постоянного потребления мяса, вина, сильно перченных блюд и спиртных напитков не умеет и не может себя обуздать (ведь, господи, ну как тут сдержаться?), он сразу хватается за нож, лезет под юбку или в кошелек, чтобы выбросить пачку банкнотов за хорошие сигареты, водку или доступную женщину.
Такое представление о мяснике после войны играло в Паланке не второстепенную роль. Время было особое, так сказать время служения телу, время внезапной тишины и расслабленности, время желудка и плоти, время жестоких ударов и неуверенности, время перемен, когда безнадежности наступал конец и забрезжила заря возрождения.
Штора на полукруглом окне витрины легко взлетела вверх и громко свилась над окном. Стекло в витрине задрожало от сотрясения. Оно слегка посинело, впуская в лавку косой утренний свет. Речану, стоящему в раздумье за прилавком, солнце заглянуло в глаза и успокоило: он уже не стоял в полумраке.
За окном появился Волент, чистый, вымытый и причесанный, он смеялся, размахивал руками, и Речан слышал, как он говорил женщинам:
— Геть, прошу прощенья, милостивые пани, я уж боялся, что вы не придете по такому холоду. Уже говорил себе, Волент, зачем ты, апукам, вместе с мештерком приготовил это отличное мясцо, раз милостивые пани все равно не придут? Спрашивал себя: как думаешь, Волент, придут, не придут? Но говорил я себе: геть, баратом[16], ведь сам знаешь, в такое время милостивые пани в постельках чувствуют себя куда как лучше. — Послышался громкий смех, он доносился даже от ступенек соседней парикмахерской, из чего Речан заключил, что толпа большая, как и всегда в субботу, но мяса у него было достаточно, сегодня он мог выдавать почти по двести пятьдесят граммов на душу. — А что, разве нет? — удивлялся Волент и весело похохатывал. — Разве не верно я говорю? Ведь если хорошо, так уж хорошо, правда? Хорошо и тогда, когда вечером было хорошо, верно? Правильно я говорю? Ну конечно, правильно… После хорошего вечера утром и будильника не услышишь, зря он звенит-надрывается, что пора, мол, вставать… Но я все-таки встал, потому что сказал себе: пора, Волент, давай-ка вставай, пора. Я помылся-побрился, почистился, надел свадебную рубашку, видите… и, когда мештер сказал что вы здесь, что пора открывать, уже не вспоминал о перине… носился, как один венгр, который искал штаны в кукурузе…
