— Меня признали годным с третьего раза — сердце, мол, слабовато. А потом я воевал в Восстание. — Речан заметил, как напряженно слушает его Волент, поэтому продолжал медленнее: — В общем… я пошел со всеми, было объявление, мы и пошли, даже такие, которым не надо было… Вниз, в Быстрицу, и на телегах, и пешком — кто как. Да. Потом, когда нас вытеснили, немцы примчались к нам в деревню, где я жил примаком, все у нас пожгли, жена с дочерью убежали, в чем были, мы остались голые, босые, все до нитки потеряли, оттого-то я и здесь, а то разве позарился бы на чужое, мне ведь было на что жить. Не стану говорить, что вот такое, — он показал на бойню, но головы не повернул и все смотрел вниз перед собой, — но у меня было свое, с чего мы жили. Дочь моя только что с ума не сошла, сна лишилась, с женой тоже что-то неладное, со мной, примечаю, тоже. Понимаете, — он выпрямился и облокотился на спинку, чтобы лучше выдохнуть, — я ведь не знал, что там творится, я, дурак, спустился вниз. Пошел — сам, мол, явлюсь, у меня и листовка была, которую с самолетов сбрасывали, чтобы, дескать, спускались, и повязка на руке… — он дотронулся до своего левого плеча — думал, поймают меня, а я им — иду, мол, сам, по своей воле, как приказал наш президент. Ну, меня и схватили. — Он вздохнул. Ненадолго смолк, потому что спохватился, с чего это вдруг так исповедуется. — Я не люблю вспоминать про это, рассказываю лишь потому, что явился к вам не просто так, за легкой поживой. Я говорил им, что иду вниз, иду сам, по своей воле, но они меня в быстрицкой школе три дня лупцевали резиновыми шлангами по почкам. Думал, конец, не видать мне больше семьи… Они как с цепи сорвались! Потом монашка, которая еду нам носила, шепнула мне, чтобы я, мол, не отчаивался… «Не отчаивайтесь, пан Речан, папаша за вас хлопочут». Так оно и было. У отца везде знакомства, они бывали на бойнях в Америке и в Германии, со всеми договориться могли, всё умели через торговлю устроить, дома тоже уваженьем пользовались… Я у них старший. Они меня вызволили, дай им, Господи, вечный покой, потому как они, бедные, сразу потом умерли. Наговорили им, что я, дескать, не понимал, на что иду, и всегда-то был с придурью, сунули хорошую взятку и обещали, что дома меня так обработают, что я еще в ополчение запишусь. Представьте себе, прихожу домой… Упаси вас Господь от такого! Дома нет — один фундамент. Ну-у-у… потом я таскал партизанам харч, вот теперь мне это и отдали.
