— Мне не нужны часы, — ответил Стефано.
— Но это дамские часы. Я подумал, что ты, возможно, захочешь взять их для жены.
— Я не женат. — Видя настойчивый блеск в глазах Зеемана, Стефано добавил: — И у меня нет подружки.
Когда Стефано увидел, что блеск в глазах Зеемана не исчез, он заподозрил какую-то игру. Он совсем не удивился, когда Зееман упомянул о своей дочери и предложил, что они могут познакомиться.
— Она очень хорошенькая девушка, моя Беттина, и умная. Тебе она понравится.
— Возможно… когда-нибудь, — сказал Стефано резко. Хотя его сердечная рана после потери Марицы зажила, он не представлял ни на секунду, что может полюбить дочь голландского часовщика, розовощекую, несомненно пухленькую от чрезмерного употребления в одиночестве своей собственной замечательной стряпни.
Голландец минуту проницательно смотрел на него.
— Подожди здесь, — сказал он. Через мгновение он вернулся с бутылкой genever, голландского джина, крепкой дрянью. Он налил им по паре глотков, и они выпили. Затем начал говорить о глубоких ранах, нанесенных войной, и о любви и внимании, которые нужны его дочери, чтобы залечить их.
— Что с ней случилось? — спросил Стефано.
Джозеф рассказывал историю с таким жаром и непосредственностью, что это наводило на мысль, что он впервые после приезда в Америку делился подробностями.
Некоторое время после оккупации немцами Голландии Зееманы продолжали в основном жить по-прежнему. Во время массированных бомбежек Роттердама их дом чудом уцелел. У Джозефа была его работа огранщика алмазов, жена вела хозяйство. Беттина ходила в школу, хотя ей приходилось ездить за несколько миль по заваленным камнями улицам, чтобы добраться до уцелевшего школьного здания.
Даже когда стали распространяться слухи, что религиозных евреев сгоняют и отправляют в трудовые лагеря, Джозеф не встревожился.
— Конечно, мы сочувствовали тем, кого постигла такая участь, — сказал он Стефано, в голосе его послышалась ирония, — и были потрясены такой жестокостью. Но мы были тихие люди, скучные люди. Не имели никакого отношения к Сопротивлению. Не было причины, по которой мы могли бы быть вовлечены в него. Абсолютно никакой причины.
Джозеф был протестантом, и хотя его жена была еврейкой, она перестала следовать обычаям своего народа, когда они поженились. И если она по-прежнему покупала мясо у кошерного мясника, а хлеб у еврейского пекаря, это было только по привычке. Ее мать всегда покупала там, куски были лучше и хлеб свежее.
