— Вы, должно быть, Витторио, — произнесла она, протягивая ему руку.
Стефано затаил дыхание, боясь, что Витторио может дать выход своему неодобрению в виде потока оскорблений. Но, поколебавшись, он взял руку и быстро пожал ее.
Она слегка улыбнулась ему и повернулась к Стефано.
— А вы Стефано…
Поддавшись импульсу, с которым он не мог совладать, Стефано взял ее руку и наклонился, чтобы поцеловать ее. Губы коснулись кожи мягкой и гладкой, как перо. Когда он вновь взглянул на нее, ее сапфировые глаза задержали его, и она улыбнулась улыбкой, которая осветила ее лицо. Теперь он понимал, как она могла зажечь сердца стольких мужчин.
— Входите, пожалуйста. Я ждала вас обоих очень долго.
Витторио помедлил в нерешительности. Стефано заметил, что у брата было обеспокоенное, подозрительное выражение, когда он переступал порог.
Что же до него, он уже знал, что сделает все для этой женщины. Абсолютно все.
Когда Стефано вступил в мир Коломбы, он почувствовал, словно перенесся назад во времени. Единственными звуками были нежное шуршание ее платья, когда она вела их по коридору, и резонирующее тиканье часов с фарфоровым циферблатом. Даже дождь за плотно зашторенными окнами уже больше не был слышен. Везде горели свечи — наверху в люстрах, в настенных канделябрах, в серебряных подсвечниках; их пламя мерцало на полированных поверхностях бесчисленных и бесценных предметов, наполнявших Ла Тану: фарфоре, золоченых бронзовых статуэтках, булях, серебряных шкатулках, на картинах в позолоченных рамах.
В конце коридора засиял более яркий свет, и она повела их в ту сторону. Она двигалась с грацией девушки в три раза моложе ее, подумал Стефано, и с уверенностью женщины, которую чествовали на трех континентах.
Когда они вошли в гостиную, у него перехватило дух. Это была восхитительная комната с отделкой золотом по розовому, бледно-фиолетовому и розовато-лиловому. Херувимы резвились на нарисованном на потолке небе; под ногами на ковре цвели цветы.
Стены были увешаны картинами. Одна из них, обнаженная одалиска с ниткой светящегося жемчуга, привлекла к себе внимание Стефано.
— Тициан? — почтительно спросил он.
— Да. — Она улыбнулась, очевидно довольная, что он узнал ее. — Это одна из моих любимых.
— А это, — сказал он о другом большом полотне, где голова пышной ню покоилась на белой груди лебедя, — Рубенс. Красавица.
— Упадничество, — шепотом произнес Витторио. Он прекрасно понимал ценность картин и, как только вошел в дом, начал подсчитывать стоимость каждого предмета.
