— Гарри, извини, что потревожил тебя, — взволнованно произнес Рузвельт. — Тебя разбудили? Я ведь категорически запретил...
— Меня разбудил господь бог, а он... не подчиняется... даже президентам.
Да, подумал Рузвельт, Гопкинс пытается острить, чтобы успокоить своего босса, но тем не менее очевидно, что каждое слово дается ему с большим трудом.
— Ты знаешь, у нас с тобой лишь несколько минут. Поэтому говорю коротко. Мне нужен твой совет... Ты слышишь меня? — тревожно спросил президент.
— Слышу, берегите минуты, сэр! — ответил Гопкинс.
— Дело в том... — начал Рузвельт, но Гарри прервал его словами:
— Поздравляю вас с близкой победой. Важнее этого дела ничего быть не может!
Сейчас он говорил чуть громче, чем раньше, и президент с болью в душе представил себе, чего стоят Гопкинсу эти усилия.
— Теперь я слушаю вас. — На этот раз Рузвельт скорее угадал слова Гопкинса, чем разобрал их.
— Гарри, я получил от Сталина два письма, — торопливо, но стараясь говорить очень четко, сказал президент. — Они написаны со сдержанной яростью. Первое касается бернского инцидента. Сталин употребляет в этой связи все мыслимые слова, разве что кроме слова «предательство». Во втором письме содержится упрек, что мы срываем пункты ялтинского соглашения, касающиеся Польши. Я уже не первый день ломаю себе голову над проектами ответа, пытаясь совместить несовместимое: признание и отрицание, готовность погасить конфликт и нежелание ронять свое достоинство. Короче, в чем-то оправдаться, в чем-то обвинить. Но я опасаюсь, Гарри!
— Чего?
— Гнева Сталина... Ведь я привык иметь дело с западными дипломатами и нашими политиканами. А Сталина я знаю фактически очень мало. Боюсь, что в создавшейся ситуации он может взять назад и свое «японское обещание» и свое согласие поддержать идею ООН. А для нас все это жизненно важно... Я хочу знать твое мнение: каким должен быть ответ на его письма? Надо ли мне полностью все отрицать? Или извиниться? Должен ли я выдвигать контробвинения или, напротив, льстить Сталину? Подумай, Гарри, ведь от нашего союза с Россией зависит не только будущее Америки, но и судьба всего мира!..
Рузвельт взглянул на часы.
— Мы говорим уже целых пять минут, Гарри! — испуганно сказал он. — Отвечай, прошу тебя!
— Я не оракул, не дельфийская пифия, — тихо произнес Гопкинс. — Я должен подумать.
— Но у нас нет времени! — воскликнул президент и тут же содрогнулся от мысли, что Гопкинс может истолковать эти слова неправильно.
